Внутренняя линия

— Это плохо, Сергей Артемьевич, очень плохо. Мы верим, что среди тех, кого ужасы гражданской войны заставили покинуть Отечество, — будто стоя на трибуне, вещал Ганин, — есть немало в высшей степени хороших, талантливых, как я говорил уже, честных людей. Оголтелое белогвардейское руководство намеренно скрывает от вас — простых граждан — то положительное, что происходит здесь. Если желаете, давайте в порядке испытания автомобиля проедем по Ленинграду! Вы сами увидите, как он изменился к лучшему!

— Это хорошая мысль. Я в последний раз здесь был почти десять лет назад. Потом фронт, Москва, опять фронт, а дальше — Париж.

— Протасов мне писал о вашей судьбе. Очень интересная история… Ну так что, я распоряжусь, чтобы подготовили автомобиль к выезду?

— Сделайте одолжение.

Ганин вышел из-за стола и, приоткрыв дверь, вызвал учетчика. Тот внимательно выслушал приказ, и вскоре по железной лестнице застучала дробь шагов.

— Вы знаете, у нас с вами в чем-то похожие судьбы, — уже без прежнего пафоса продолжил Ганин. — Я начинал службу в Москве, а потом по семейным обстоятельствам перевелся в Петроград и далее служил здесь. Тоже в бронедивизионе, только в Северной армии у Рузского. С четырнадцатого и по восемнадцатый год. Трижды в госпитале отдыхал, неделю в плену провел, удачно бежал.

— Тут мне до вас далеко. Я ведь, извольте понять, офицер военного времени. Сражался, конечно. Но по большей мере работал в конструкторской группе Кречетникова.

— Как же, как же! Я и сам с ним был знаком, и с дочерью его. Одно время даже за ней ухаживал. Как говорится, тесен мир. Она ведь, помнится, вышла замуж за Владимира Игнатьевича Згурского, а вы, как писал мне Протасов, до встречи с Дмитрием собирались идти работать к этому генералу.

— Да, Владимир Игнатьевич предлагал мне работу.

— Как он нынче?

— Тоскует по Родине.

— Очень жаль, что такой человек сейчас не в Советском Союзе, — со странной интонацией произнес Ганин. — Будем надеяться, что ваши личные впечатления подскажут ему верный путь. Тем более, как поделился со мной один знакомец из ОГПУ, Татьяна Михайловна осталась в России и сейчас, сказывают, в Москве.

— Я ее видел лишь мельком: заходил взять почту для генерала Згурского перед отправкой во Францию.

— Как я понимаю, Кречетников вам доверял всецело, раз именно вас рекомендовали для столь ответственной миссии, как техническое обоснование закупок танков и бронемашин у союзников.

— Да, с Кречетниковым мы были чрезвычайно близки. Думаю, он видел во мне продолжателя своего дела.

— Замечательно! Я себе живо представляю, насколько увеличится мощь Красной Армии, если спроектированная и разработанная Кречетниковым техника вступит в её строй! Я слышал, Сергей Артемьевич, вы лично участвовали в боевом испытании артиллерийской установки «Перун»?

— Да. Но это только первые шаги. Кречетников вообще мыслил широко. Он видел развитие танка совсем не как орудия прорыва заграждений в позиционной войне. Хотя «Перун» изначально разрабатывался именно для этого. Кречетников проектировал танки сопровождения пехоты и кавалерии; танки для нанесения мощных, глубоких ударов, рейдов в тыл врага; танки артиллерийского поражения… Он воистину был гений, и танки были его страстной любовью.

— Протасов мне писал, что вы знаете, где находится архив Кречетникова, — полувопросительно-полуутвердительно сказал Ганин, глядя на собеседника пристальным, изучающим взглядом.

— Знаю, — без малейшего смущения ответил Тимошенков. — И если советская власть гарантирует безопасность мне, моей семье, а также даст возможность продуктивно работать в достойных условиях, я готов предоставить большевикам и бумаги Кречетникова, и собственные умения. Уверен, Кречетников поступил бы так же. Боевая мощь Отечества для него была превыше всех политических дрязг.

— Я думаю, — коротко и очень внятно заявил «приятель Протасова», — советская власть сможет пойти на ваши условия. А сейчас, Сергей Артемьевич, обещанная прогулка по Ленинграду.

Середина мая 1924

Из окна второго этажа хорошо просматривалась вывеска «Стригу и брею. Баранов». Чуть ниже — в окне, на блекло-зеленой крышке от зарядного ящика виднелась в высшей мере загадочная надпись «Спасатель крыс, мышей, клопов, тараканов — выводит, морит с пользой. Безвредно и доступно страдающим нашествием! Тиф! Мор! Погибель! Смерть! Изобретатель Иван Савельич Сапогов». Болеслав Орлинский в который раз за сегодняшний день прочел эти невероятные письмена и, насмешливо скривив губы, отошел от окна. Весь день бывший статский советник провел в четырех стенах, не имея возможности не то что пройтись по улочке, но даже выйти во двор. В прихожей за ломберным столиком сидел дюжий верзила с пустыми глазами вологодской голубизны, и стоило Орлинскому приблизиться к двери, охранник преграждал ему путь с коротким безапелляционным «Не велено!».

«Неужели это начало конца? — меряя шагами комнату, думал старый контрразведчик. — Когда-то это должно случиться. Но, может быть, еще не сейчас? Может быть, просто тупой дуболом в прихожей не получил соответствующего распоряжения?»