Внутренняя война (СИ)

Закончив читать, она неподвижно сидит перед экраном до конца дня. Кто-то входил в кабинет, она отвечала на вопросы: она была на месте и словно отсутствовала. Постепенно коридоры пустели. Сентябрьское солнце освещало пустые стены, подчеркивая ее одиночество. Осталась только эта фраза, засевшая в голове, «вы меня еще вспомните, честное слово». Внутренняя плотина обрушилась, и хлынули вопросы и сомнения. Она думала о том, что хорошо бы ей снова было восемь лет, чтобы снова уйти на высокий холм над Такено; она закрыла глаза и крепко ухватилась за руку деда, чтобы удержаться, чтобы ее не смыло волной. Она заколебалась: может, отправить мейл в корзину? — но в конце концов архивировала его под нейтральным именем. Она вернулась домой, где ждал Алексис, с мыслью о том, что теперь на ее совести не только сын, но и Кристиан П., и она осознавала свою ограниченность, бессилие, невнимание к людям, неверие в них и чувствовала, что тонет. Она рано улеглась, но не могла заснуть. В три часа ночи она подняла всклокоченную голову и вдруг поняла, что спасение рядом, на расстоянии вытянутой руки. Она не пробовала наркотики, да и лекарства принимала крайне редко, но достаточно знала из книг и фильмов, как действует морфин. Она даже забеспокоилась, когда его выписали Алексису, но врач успокоил: в его случае и с соблюдением дозировки наркотик только снимет острую боль и не приведет ни к чему страшному. «Правда, — добавил он, — кое-кто вскрывает облатки скенана, измельчает гранулы и нюхает, — но что поделаешь, нельзя же стоять у каждого за спиной!» Поскольку боль Алексиса возникает стихийно и надо иметь средство на случай внезапного приступа, рецепт выписывали сразу на несколько упаковок, которые никогда не расходовались до конца. Вот так, следуя рекомендациям, почерпнутым на соответствующих форумах, Эми Шимизу научилась парить над волной и выходить из потока страданий. Два месяца спустя морфий был ее союзником, забвением, средством выживания.

Алексис удивлен столь ранним возвращением матери. Она отговаривается тем, что в Demeson что-то чинят и что ей лучше поработать дома в спокойной обстановке. Он знает, что она лжет. Живя в изоляции, они научились подмечать друг у друга даже малейшую неуверенность. Он предлагает ей попить вместе чаю. Она тронута, сын делает большое усилие над собой — днем он не бывает на кухне до привычного ужина. Они молча пьют чай, она пытается сосредоточиться только на физических ощущениях: горячая вода, губы, горло, легкие. Она представляет себе, как сейчас войдет в поле хлопка и все заботы исчезнут, сотрутся, как знаки с грифельной доски. Она представляет себе краски осени.

— Мама. Мама!

Она вздрагивает.

— В дверь звонили.

Она встает и идет к двери, — а тем временем Алексис подхватывает чашку и скрывается у себя.

Никого: посыльный исчез, оставив на лестничной площадке букетик белых камелий.

На карточке, которая пришпилена к стеблю, написано:

Если все по-прежнему, до встречи в воскресенье. Пакс

«750 Four»

Они стоят друг перед другом — две мраморные статуи. На Паксе черная кожаная куртка, джинсы и темно-синий свитер. Он долго думал, что надеть, — как будто одежда могла как-то повлиять на мнение Алексиса. Он ошибается, голова занята сознанием собственной вины: да будь на нем хоть строгий деловой костюм, хоть гавайская рубаха или лыжный комбинезон, Алексис все равно бы не догадался, кто он. Да и откуда? У юноши в уме только один преступник: тот, кто его изувечил, сломал ему жизнь — и по-прежнему остается на свободе.

Пакс поражен тем, что у мальчика такие разные глаза. Он ожидал увидеть изуродованное лицо, а тут асимметрия придает ему странную болезненную красоту, которая перекликается с красотой его матери. Он оборачивается к Эми, которая стоит, прислонившись к книжному шкафу, и вдруг угадывает, какая в ней живет надежда на чудо, и это трогает его так, что щемит на душе.

Первым заговаривает Алексис. Мальчик смотрит исподлобья: ему непривычно присутствие чужого человека.

— Мама сказала, вы актер?

— Я снимался в этом году с Мэтью Макконахи, — отвечает Пакс. — И испытываю к нему огромное уважение.

Таких трудных ролей он еще не играл. Сердце вот-вот начнет сбоить, несмотря на принятый с утра бета-блокатор. Он пытается удержаться, цепляется за детали — у Алексиса майка с надписью «Alive», спутанные пряди темных волос… Вот оно, сходство с матерью. Тонкие суставы. Изящный абрис плеч.

— Фильм называется «Don’t», снимает Свеберг, — объясняет он. — Мэтью играет в нем роль сломленного человека, который ищет только одного: отмщения. А я — бармен, который станет его наперсником.

Пакс несколько смущен своим преувеличением и быстро добавляет:

— Роль маленькая, но мы сразу почувствовали симпатию друг к другу.

Все так шатко — вся конструкция может рухнуть от одного неверного слова.

— Мэтью научил меня одной ценной вещи, — продолжает Пакс. — Он посоветовал не заглушать в себе ярость. «Ярость — такая штука, которая заставляет действовать», он понял это на съемках «Далласского клуба». Из такой ярости вырос Рон Вудруф.