Внутри, вовне

— Что же касается слабаков, которые рвутся в Нью-Йорк да в Лос-Анджелес, — продолжал Моше Лев, не обратив внимания на реплику Ландау, — мы можем себе это позволить. Пусть себе едут, мы в них не нуждаемся. Мы их даже не укоряем. Жизнь здесь трудная, она — для лучших людей. Для Израиля важны те, кто здесь живет, и те, кто сюда приезжает, — вроде твоего сына. Их-то ничто отсюда не выманит. Это — наш дом. Эйб совершенно прав: линия обороны на Суэцком канале — это стратегическая ошибка, которая нам дорого обойдется. Но мы выдюжим.

Я не мог не вмешаться:

— Да, вам нужно выдюжить, потому что, если говорить о самоуважении — о самоуважении тех евреев, что остались на свете после Катастрофы, — то это самоуважение зависит теперь от Израиля.

— Мое самоуважение зависит от моей работы! — с вызовом сказал Марк Герц, повернувшись ко мне. — А от чего зависит твое самоуважение, Дэйв, я, признаюсь, никогда не мог понять. Ты, — такой истовый еврей, такой религиозный, такой сионист, — и ты подряжаешься защищать Питера Куота…

— О Боже! — воскликнул Эйб. — Хватит об этом!

— А почему хватит, если речь идет о самоуважении? — ехидно парировал Марк. — Питер Куот — это антисемитское движение, состоящее из одного человека, и оно куда действеннее, чем вся пропаганда всех арабских стран, вместе взятых!

— Мойше, — сказал генерал Лев, — он всего-навсего пишет смешные книжки. Не отвлекайся от темы и не преувеличивай!

— Смешные книжки! — с горечью сказал Марк. — Смешные книжки, которые, несмотря на Израиль и все израильские победы, возрождают в мире удобный образ евреев как порочного, смешного, вырождающегося народа. Не диво, что у гоев Питер Куот идет нарасхват. Но ты, Дэвид Гудкинд! Ты — со своим самоуважением! Уж кому-кому, а не тебе защищать этого жидовского комедианта, который обсирает сам себя!

— Он всегда завидовал Куоту, не так ли? — спросил меня Эйб.

Отец и сын, кажется, продолжали препирательство, прерванное пять лет назад. Мне хотелось охладить их пыл, и я сказал как можно мягче:

— Питер описывает ту правду, которую он видит; конечно, это болезненная правда — так же, как и у Пруста.

— Куот — американский еврей, — сказал Эйб. — Потому-то он и идет нарасхват. Он выразил жизненный опыт американского еврейства. И вот поэтому-то я здесь, а не там.

— Вот как? А как же насчет Питеровой лекции, на которую ты пошел? — огрызнулся его отец. — Вы, израильтяне, валили на него валом, словно он Элизабет Тэйлор, а он только и делал, что плевал вам в душу. Он сказал, что ни на грош не верит в сионизм, что он здесь не чувствует себя дома, что он вообще считает себя не евреем, а художником, и не имеет ни малейшего намерения вернуться к еврейству. Ну и что? Вы валом валили на его лекцию, потому что он американская знаменитость. Если ты переехал в Израиль, чтобы бежать от куотовской Америки, то ты ошибся адресом. Израиль обожает куотовскую Америку.

— Мы пошли послушать Куота, — возразил его сын, — точно так же, как мы пошли бы посмотреть двухголовую лошадь или какое-нибудь другое чудовище. Для разнообразия. По крайней мере, его еврейство его беспокоит. Это живой нерв, а не омертвелый, как твой. Мы все это уже когда-то обсудили. Скажи раз и навсегда — на чем ты стоишь? Ты презираешь Питера Куота, который рассказывает о том, что такое быть американским евреем, без роду, без племени. Ты думаешь, что религия Дэвида Гудкинда — это ветхозаветное ископаемое. Ты называешь сионизм обреченным возвратом к племенному национализму. Но чего же ты, в конце концов, хочешь от евреев? Чтобы они построили газовые камеры и сами в них пошли?

— Может быть, чтобы они позабыли обо всем этом, — ответил Марк, — и стали как все люди.

— То есть ассимилировались? — спросил Нахум Ландау. — Блестящая идея. Очень удалась в Германии. — Он зевнул. — Кстати, Мойше, мы сегодня возвращаемся в Хайфу?

— Вы с ума сошли! — сказал Дуду. — У меня для вас на завтра назначена встреча.

Уходя, Эйб не обменялся больше ни словом со своим отцом. Мы с Сандрой пошли к домику, где она жила вместе с несколькими доброволками из Канады. На прощание она выдала мне совершенно неожиданную новость — в своей обычной бесцеремонной манере. Я вернулся к машине Эйба один.

— А где ваша дочь? — спросил он.

— Она остается.

* * *

Во время долгого пути в Тель-Авив я рассказал Эйбу, что я пишу книгу и что его фраза о поедании экскрементов на Уоллстрит, возможно, стала для этой книги отправной точкой.

— Я бы охотно прочел вашу книгу, — сказал Эйб. — Может быть, я дал толчок к созданию литературного шедевра.

— Я стараюсь описать тех американских евреев, которых я знаю. Они, может быть, не очень похожи на персонажей, которых описывают писатели куотовской школы, как выражается ваш отец.

— Послушайте, я же его Питером Куотом просто дразнил. Впрочем, Куот, может быть, лучше всех этих университетских нытиков. Ему уже и самому обрыдли его вечные сексуально озабоченные шлемазелы, которые без конца суют всем в нос свое еврейство. Но иногда он действительно бывает чертовски остроумен.