Внутри, вовне

Прошли годы, я вырос и стал больше понимать, и это событие все время продолжало мне вспоминаться. Я все спрашивал себя: почему отец пришел в такую ярость? Только ли потому, что грешно кататься с горки в субботу? Едва ли. Папа никогда не был религиозным фанатиком. Конечно, он соблюдал еврейские обычаи, но я не представляю себе, чтобы за такое нарушение он мог так наказать своего сына. Он мог бы сделать Илюше внушение, и тому это было бы куда больнее. Нет, дело было не в этом.

Или, может быть, папа боялся, что из-за Илюшиного поступка его уволят? Кроме того, что он делал всю черную работу шамеса, прибирал и подметал синагогу, наводил чистоту во дворе, он также читал Тору и Мегилот, пел псалмы. Голос у папы был не очень сильный, но мелодичный, и папа обладал хорошим слухом. Его пение все расхваливали. Но, конечно же, были у него и завистники, они постоянно пытались к нему в чем-то придраться. Папа это знал. Может быть, он боялся, что Илюшин поступок вызовет скандал и лишит его средств к существованию?

Но могла быть еще одна причина. Он очень любил своих детей. Одна лишь мысль о том, что с кем-то из них может что-то случиться — например, что Илюша не удержится на ледяной глыбе и расшибется или, еще того хуже, слетит в полынью и утонет, — приводила его в содрогание. Никогда после этого он ни меня, ни братьев и пальцем не тронул. Да, именно в этом, наверно, было все дело.

Илья при мне только один раз упомянул об этом происшествии. Это случилось в тот же вечер. Когда мы укладывались спать, он мне шепнул:

— Я им покажу! Я уеду в Америку.

Я был такой маленький, что ничего не понял. Я спросил:

— А где эта Америка?

Он ответил:

— Это далеко-далеко, за океаном, и это свободная страна, это «а голдене медине».

Как это может быть, что я помню этот разговор так много лет спустя? И все же я его помню — помню так ясно, как будто это случилось вчера. Это оставило неизгладимый след».

Глава 6 «Поруш»

Так-то вот. Дядя Хайман оставил после себя еще немало заметок — они написаны на аккуратных линованных листах четким почерком тети Сони: должно быть, он их ей диктовал, некоторые его рассказы — например, о том, как водонос Хай-кель дрался в синагоге со своей женой, у которой была скрюченная рука, — могли бы вас немало позабавить, но все это не имеет никакого отношения к рождению Дэвида Гудкинда. Однако «поруш» — имеет. История с «порушем» занимает добрую половину страниц, написанных рукой тети Сони, и именно благодаря «порушу» мой отец смог эмигрировать, так что я вкратце изложу эту историю. Она к тому же кое-что добавит и к характеристике шамеса Шайке Гудкинда, моего второго деда, которого я никогда в жизни не видел: он прожил всю жизнь и вырастил большую семью в своем бревенчатом отсеке, отгороженном от синагогальной прихожей в Минске.

До тех пор как я прочел воспоминания дяди Хаймана, я почти не думал о том, что, в сущности, у меня было два деда, потому что в моей жизни такую большую роль сыграл «Зейде». Я понятия не имею, как выглядел мой другой дед, не знаю, как и когда он умер. Знаю только, что он был еще жив, когда мама ездила из Америки в Минск — задолго до моего рождения — и там снова переступила порог отцовского дома. Там она впервые увидела Шайке Гудкинда. Так она мне однажды рассказала, добавив, что ее свекор был «приятным человеком». И больше ничего. Как я понимаю, дочери раввина не слишком приятно распространяться о своем родстве с каким-то шамесом или о том, что ее муж родился и вырос в бревенчатом отсеке, отгороженном от синагогальной прихожей.

Вы можете прервать меня и спросить: что это за странные воспоминания моей бабки о своем детстве? Как случилось, что женщина из богатой семьи — с большим домом, слугами, тройками лошадей, хрустальными люстрами и всем прочим — вышла замуж за бедного шамеса, чтобы жить с ним в какой-то бревенчатой хибаре? Разве я сам не рассказывал вам, что русские евреи были голь перекатная? Может быть, моя бабка все это выдумала?

Вовсе нет. Было в России несколько еврейских купцов, у которых водились деньги, и моя бабка была дочерью такого купца. Но у бабки одна нога была короче другой. Хромоножка с приданым и благочестивый шамес, живущий в бревенчатой хибаре, — это, по нормам нашего старого галута, была вполне нормальная пара. Но — не все сразу. К бабке мы еще довольно скоро вернемся.

Итак, о «поруше». Когда я о нем расскажу, вы поймете, как, по сравнению с ним, был далек от религиозного фанатизма мой дед-шамес. Иначе вы узнали бы о нем только то, что рассказал дядя Хайман: как он избил своего сына за то, что тот катался на ледяной глыбе в шабес. А на самом деле, судя по тому немногому, что я о нем знаю, Шайке Гудкинд был добрейший человек на свете. А вот «поруш» был совсем другого поля ягода: это был настоящий религиозный фанатик, каких немало встречалось в старом галуте.