Внутри, вовне

Что после этого мама вытерпела от соседей — больше всего от миссис Франкенталь, — просто не поддается описанию. Весь ее престиж «йохсенты», заработанный за долгие годы образцового ведения хозяйства, фанатических уборок квартиры, добрососедских отношений и рекламирования своей родословной и талантов ее Дэви, за один день взлетел на воздух вместе с запахом бабушкиных горшков. Миссис Франкенталь как-то сказала:

— У моего мужа еще с войны сохранился противогаз. Хотите, я вам его одолжу?

И все такое прочее. Тут не нужно было большого остроумия. Любая соседка могла в любой момент вызвать взрыв хохота — за мамин счет, — сказав что-нибудь о цене на кислую капусту. Бедная мама!

И это продолжалось до последнего дня. Даже когда в ясное мартовское утро приехали два фургона и грузчики стали выносить из нашей квартиры мебель, соседи, собравшись на тротуаре, чтобы поглазеть на нас и попрощаться, не могли отказать себе в удовольствии поотпускать ехидные шуточки об отделе здравоохранения, о капусте и о свекровях. Для мамы это был не просто переезд на другую квартиру — это было поражение, разгром. И, возглавляя парад победы, здесь же, конечно, стояла миссис Франкенталь, сверкая белыми зубами на утреннем солнце, заливавшем Олдэс-стрит.

— Ах, как мы будем о вас скучать! — сказала миссис Франкенталь. — И о вашем умном мальчике Дэви, и, конечно, о матушке вашего мужа. Но, как бы то ни было, когда она будет там, на Лонгфелло-авеню, квасить капусту, я думаю, мы будем о вас вспоминать, потому что мы и тут почувствуем запах.

Как могу я забыть эти слова и раздавшийся после них взрыв смеха, забыть, как мама сперва вся оцепенела, не зная, что ответить, потом шмыгнула носом, тряхнула головой и продолжала давать указания грузчикам — дюжим, ловким итальянцам, которые, засовывая наши вещи в фургоны, бойко тараторили между собой. Никогда еще не видел я, чтобы большую «йохсенту» так унизили.

В то утро папа должен был, как обычно, отправиться в прачечную, а Ли пошла в школу сдавать экзамен. Я был оставлен дома, чтобы помогать маме. Мне было дано задание отвезти «Бобэ» на новую квартиру в такси. На это мне был доверен хрустящий бумажный доллар — целое состояние. Мне было велено дать таксисту десять центов на чай.

— И думать не смей оставить себе что-то от сдачи, слышишь? Я знаю до цента, сколько стоит такси отсюда до Лонгфелло-авеню!

Отдуваясь, мама взобралась в кабину одного из фургонов и уселась рядом с шофером. Не знаю уж, почему потребовалось вызвать два маленьких фургона вместо одного большого. Может быть, маме так хотелось. Или, может быть, это была небольшая, на зато дешевая фирма.

Как бы то ни было, мама поехала с первым фургоном, чтобы сразу же приняться за расстановку вещей в новой квартире. Двое грузчиков из второго фургона все еще пыхтели на ступеньках крыльца, вынося наш старый кожаный диван-кровать, который на солнце выглядел очень чудно: он был весь потрескавшийся, потертый, совсем не того цвета, какого он был, когда стоял в гостиной. Мы с «Бобэ» стояли на тротуаре, наблюдая. Мне было приказано сразу же поймать такси и ехать прямо на Лонгфелло-авеню, но, конечно же, мне хотелось насладиться лицезрением погрузки до последнего момента. Наблюдать, как грузчики кряхтят и сопят и, погружая наши вещи в фургон, перекрикиваются по-итальянски, — это было зрелище не хуже, чем кино. Когда один из них сел за руль, а другой стал приворачивать цепью заднюю дверь фургона, я уже побежал было на Южный бульвар искать такси, но меня остановил бабушкин тоненький выкрик на идише:

— А как же моя кислая капуста?

Я совсем забыл про горшки. Их, конечно, не снесли вниз. Они все еще стояли в пустой квартире на пятом этаже и бурчали. «Бобэ» заковыляла к грузчику, запиравшему дверь фургона, — он был у них старшой, — потрясла его за руку и на идише, крича как можно громче, чтобы он лучше ее понял, начала его умолять:

— Моя кислая капуста! Пойдите назад и возьмите мою кислую капусту!

Старшой, скривившись, посмотрел на нее, потом на меня. На нем был грубошерстный красный свитер и вязаная шапочка, во рту он перекатывал сигару и по виду напоминал Аль Капоне.

— Парень, что она говорит?

Я перевел ему.

— Она ошиблась, — сказал он. — Это велено оставить. Скажи ей.

Я перевел его слова. «Бобэ» начала плакать. «Аль Капоне», кажется, смутился. Он крикнул что-то по-итальянски своему напарнику, сидевшему за рулем, — более смуглому, очень волосатому верзиле в теплой кожаной куртке. Этот гориллообразный тип вылез из кабины, подошел к «Бобэ» и спросил ее на безупречном идише:

— В чем дело, бабушка?