Внутри, вовне

Тем временем мой роман с Бетти Сайдман развернулся в полную силу. Мы с ней нередко ускользали из столовой и бежали на серую скалу над озером; там мы, взявшись за руки, сидели и разговаривали; может быть, пару раз поцеловались — вот и все. Меня преследовали воспоминания о том, что я увидел в «Le Sourire», и я воображал себе, как я проделываю все эти сладострастные выходки с Бетти Сайдман. Но когда она оказывалась рядом со мной, одетая в зеленые брючки из толстого сукна и белую приталенную блузку, и мне сверкали ее темные глаза, от моей храбрости не оставалось и следа, и все мои нечестивые намерения улетучивались как дым. По правде говоря, я не очень изменился и по сей день. Женщины внушают мне священный трепет. Можете ли вы поверить, что даже сейчас, после тридцати лет брака, у меня колотится сердце, когда я начинаю приставать к собственной жене? Говорят, женщины предпочитают решительных ухажеров, которые без долгих церемоний начинают стягивать с них колготки; не знаю и никогда не узнаю. Я не могу сказать, что мне, с моим почтительным подходом, не везло с женщинами; я, можно сказать, не жалуюсь, но с Бетти Сайдман этот подход ни к чему меня не привел.

Как-то я возвращался в свой флигель после одного из этих свиданий. Я шел по тропке через лес и вдруг увидел, что в воздухе болтается что-то черное. Я остановился, как вкопанный; я глазам своим не верил. На бельевой веревке, обмотанной вокруг высокого сука большого дерева, висела Кнопка; другой конец веревки был привязан к стволу березы. Я опомнился и потянулся к собачке, но она висела чересчур высоко. Дрожащими пальцами я попытался развязать узел на другом конце. Кнопка была жива, она скулила и извивалась, голова у нее свесилась набок, рот был широко раскрыт, по языку текла кровь. Собачка смотрела прямо на меня, как бы умоляя о помощи; потом ее глаза закрылись.

Неожиданно из кустов выскочил Питер Куот; в руке он держал карманный скаутский нож. Одежда его была порвана, лицо опухшее и в крови.

— Эй, лови!

Куот полоснул ножом по веревке, и Кнопка упала мне прямо в руки — все еще с обрывком веревки на шее. Я положил ее на землю, и она открыла глаза. Питер перерезал веревку у нее на шее, и Кнопка слабо завиляла хвостом. Потом голова ее опять свесилась набок, глаза закрылись, и она больше не шевелилась. Питер пощупал Кнопкино сердце и позвал:

— Кнопка, Кнопочка, приди в себя! Не умирай!

По его окровавленному лицу текли слезы.

Если время от времени — здесь или дальше, по ходу моей истории — вам покажется странной моя дружба с Питером Куотом, вспомните этот случай — это святая правда. Питер и теперь такой же, каким он был в лагере «Орлиное крыло» — мятежный «enfant terrible», непокорный и непослушный, но где-то в глубине души у него таится скрытая любовь, даже если внешне кажется, что он не способен к любви — любви к своим родителям, к своему народу. Он лежал, обнимая собачонку, и выл:

— Кнопка, Кнопочка, не умирай!

Потом он повернул ко мне свое окровавленное лицо:

— Это все этот тупоголовый сукин сын! Это его рук дело! Только потому, что я люблю эту собачку! Я видел, как он ее унес!

В это время неподвижная Кнопка издала какой-то слабый звук и пошевелила головой.

— Боже, она жива!

Питер взял собачку на руки и встал; по его лицу катились слезы, смешанные с кровью.

— Ну, я ему покажу! Ты ничего не знаешь, слышишь? Никому ничего не говори. Понял? Ладно, беги!

Наутро Франкенталь уехал из лагеря. В этот день я видел его в последний раз в жизни: он, уже одетый по-городскому, шел через лужайку, в губах у него болталась сигарета. Через несколько дней уехал и Питер Куот. После этого Бетти Сайдман меня избегала. Некоторое время я даже не знал, выжила ли Кнопка, но потом я увидел ее около дома Сайдманов: она играла в небольшом загончике, сделанном из толстой проволоки. Несколько дней ходили разные слухи, потом все об этом позабыли.

Примерно через неделю меня навестили родители; они приехали на машине с фейдеровской фермы и привезли с собой «этого шалопая» Гарольда, а также мою сестру Л и, у которой хватило здравого смысла отбрыкаться от отправки в лагерь «Нокомис». Один лишь безответный бедняга Минскер-Годол отправился в ссылку к гоям! Но мне не хотелось признаваться в том, что мне плохо. Я сделал вид, что я на седьмом небе. Я показал им нашу столовую, актовый зал, озеро, теннисные корты, и площадку для игр. Я с гордостью рассказал Гарольду, что мы ходим в ночные походы и ужинаем у костра. Я похвастался Ли, что в меня втюрилась дочь самого владельца лагеря. Мистер Сайдман и Билл Уинстон все уши маме прожужжали про то, какой у нее блестящий сын. Но в этой оргии притворства был один момент истины. Когда я показывал маме и папе столовую, там как раз начинали накрывать столы для ужина и выставили молоко и масло.

— У нас всегда на ужин мясо, — сказал я, — а посмотрите, что они ставят на стол.

Папа молча глянул на маму.