Благополучно, хоть и малолюдно было антирелигиозное собрание. Алешка, не спавший перед ним ночь, вызубрил захваченную из заводской библиотеки брошюрку «Происхождение жизни на планете Земля». Васька и Петро заготовили и раздали накануне штук тридцать написанных от руки по-печатному анкет. Ответов они собрали, конечно, гораздо меньше. Некоторые были почти грамотные, но ехидны, вроде: «В бога ни верю, попы мракобесы, а почему в лавке киросина нету?»; другие бесхитростно-корявы: «В церкву мать гоняет, школу для взросл. нада».
Борьба с неграмотностью шла своим чередом. По утрам Алешка, Вася и Петро обходили избы, раздавали газеты, выясняли, кто не умеет читать или писать. В иных избах их встречали дружелюбно, особенно старики, приговаривая: «Это конешно!.. О-о? Ишь ты!.. А-а?..» Выпытывали дотошно о столице, о рыночных ценах, о том, правда ли, что на Волге строят тракторный завод и собираются строить автомобильный, что правительство закупило в Америке комбайны, а потом вдруг ни с того ни с сего сворачивали на лунное затмение… В других избах принимали откровенно враждебно. Хозяйки, гремя чугунами, показывали спину, деды и бабки молчали как мертвые.
Вечер смычки прошел совсем удачно, если бы не одно столкновение.
В читальню набилось столько молодежи, что пришлось тащить скамейки из класса. Стало жарко, играла гармошка, дымили самокрутки. Петро, увешанный значками Авиахима, МОПРа, Красного Креста и прочими, встряхивая волосами, прочел отысканное Алешкой в журнале «Даешь» стихотворение Жарова:
«Фершалка» спела бодрые частушки о микробах и борьбе с ними. Алешка, подогреваемый сочувственными взглядами сбившихся в углу девушек, рассказал о «Красном пролетарии» и закончил словами:
— Приезжайте к нам в Москву хоть, кто хочет, в гости, хоть насовсем. А что, знаете, сколько рабочих надо? К нам в механический с радостью возьмут. Верно я говорю, Васька? — и вдруг улыбнулся застенчиво.
Начали пляску, сперва скованно, потом свободнее.
Алешка приметил среди девушек одну, рослую, с толстой белой косой. Девушка не танцевала, не пела, возле нее с самого начала вечера неподвижно, как столб, торчал огромный рыжий парень с нагловатым лицом и прилипшей к углу рта цигаркой. Когда заиграли польку-бабочку — единственную ее Алешка и умел плясать, — он решился. Пробился среди танцующих к девушке с косой, но не успел и рта раскрыть. Заслоняя ее, выпятив грудь, перед ним вырос рыжий парень. Процедил сквозь зубы:
— Тебе чего, комса заводская?
— Мне? То есть как это? — Алешка опешил. — Ты что сказал?
— То, что слышал. К Тоньке не подходи.
— А ты кто такой? — вспетушился Алешка. — Посторонись, пентюх! Она, может, со мной танцевать пойдет!
Парень зло усмехнулся, сплюнул — он был на голову выше Алешки, вдвое шире, — поднес к его носу толстый кулак, прошипел угрожающе:
— Не пробовал? Хотишь отведать?
— Степа, не надо… Степа, перестань. Ой, срам какой! — вскрикнула девушка.
Парень бросил и ей, грубо толкнув в грудь:
— Не суйся, пошла отсюда прочь!
Она накрылась полушалком и исчезла. Алешка сжал было тоже кулаки… Но Васька, вовремя заметивший все, оттащил его, сердито шепча:
— Ты что, ошалел? Вечер хочешь сорвать? Эй, гармонист, просим, пожалуйста, русскую!..
На пятые сутки жизни в Лепихове резко похолодало. Уличную грязь сковало жесткими, как камни, колдобинами. Лед на реке стал прозрачнее. В этот вечер должна была состояться беседа о раскрепощении женщин, о чем извещали лепиховцев развешанные ребятами самодельные афишки.
Алешка и Вася весь день провозились в читальне, подклеивая старые журналы и книги. Учитель, собиравшийся начать беседу воспоминаниями о тяжелой доле женщин до революции, просил поддержать его рассказом, как живут и работают девушки на их заводе теперь.
Алешка придумал один ход. Даже отрепетировал перед Васькой, размахивая руками и глядя в потемневшее уже окно, свое выступление. Начнет он сегодня так: