Во дни Пушкина. Том 1

Не менее назидательно беседовала с пойманными и следственная комиссия. Она состояла из великого князя Михаила, Татищева, князя А.С. Голицына, взбалмошного немца Дибича, генерала Левашова, генерала Чернышева, Голенищева-Кутузова, который занял место Милорадовича, генерала Бенкендорфа, который так недавно заседал в ложе Соединенных Друзей вместе с Пестелем, Грибоедовым, Чаадаевым и Митьковым, и Адлерберга. Кто из всех этих карьеристов был гаже, сказать трудно. Были и определенные мерзавцы, как генерал Чернышев, который подводил под каторгу графа Захара Чернышева, чтобы присвоить себе его большой майорат. Великий князь Михаил и тут отпускал витцы, которыми он славился.

– Слава Богу, что я не был знаком с Николаем Бестужевым раньше, – сказал он своему адъютанту. – А то он непременно втянул бы в это дело и меня!

Председатель комиссии, граф Татищев, мало вмешивался в ход дела и только изредка останавливал особенно бойких либералистов каким-нибудь дельным замечанием:

– Вот вы, господа, все читали Бентама там, и Бенжамен Константана какого-то, и Монтескье, – говорил он. – И вон куда угодили, а я всю жизнь ничего, кроме Священного Писания, не читал и – не угодно ли?

И он указывал на многочисленные звезды, освещавшие всю его грудь.

Несмотря на это, иногда либералисты доставляли комиссии неприятные минуты, как было, например, когда Муханов напомнил Голенищеву-Кутузову его участие в убийстве Павла. Нарывался иногда и сам царь – может быть, поэтому некоторых из арестантов и приводили к нему связанными. Но и связанные, они причиняли его величеству неприятности.

– Вы знаете, что все в моих руках… – сказал царь Николаю Бестужеву. – Если бы я мог быть уверен, что буду иметь в вас верного слугу, я простил бы вам.

– В том-то и несчастье, ваше величество, – отвечал арестант, – что вы все можете сделать. Я желал бы, чтобы впредь жребий ваших подданных зависел не от вашей угодности, а только от закона…

Когда привезли во дворец измайловца Норова, который оборвал Николая, когда тот, забывшись, взял его за пуговицу, царь злорадно закричал:

– Я наперед знал, разбойник, что ты тут будешь! Мерзавец, каналья, сукин сын!..

Норов – очень страдавший от ран, полученных под Кульмом, – хладнокровно скрестил на груди руки и с презрением смотрел на венценосца. У того дыхание от бешенства перехватило.

– Что же вы стали? – презрительно сказал Норов. – Продолжайте… Ну-ка?..

Николай затрясся.

– Веревок! – не своим голосом крикнул он. – Связать его, каналью!

Присутствующий при этом командир гвардейского корпуса, генерал Воинов, вышел из себя.

– Да помилуйте, ваше величество!.. – вскричал он. – В конце концов не съезжая!..

Он схватил Норова за руку и вытащил его из кабинета…

В соседней комнате ждал своей очереди полковник Булатов. Услыхав бешеный крик царя: «веревок!..», он затрясся всем телом: он думал, что это для него. Но царь, успокоившись, встретил его очень дружественно, называл своим товарищем и – снова отправил в Петропавловку.

Декабристы в своих показаниях глубоко задевали Николая и всех его окружающих небожителей. Они с колыбели дышали ложью, что Он – с большой буквы – помазанник Божий, а они – избранники этого божественного помазанника, блюдущего свою страну по милости Божией. А декабристы эту паутину лжи беспощадно рвали. Никакой Божией милости не оказывалось, а в основе всего была только – картечь… И нужно было скорее все зачинить, все утвердить и одурманиться фимиамом древней лжи…

И он чинил. Фельдъегеря и жандармы носились по всей России, везде днем и ночью хватали людей, и Николай, забыв обо всем, сам рассылал их по крепостям, причем в сопроводительной бумаге всегда сам, по зрелому обсуждению дела, указывал, как именно содержать страшного преступника: кого в железах только на ногах, кого на руках и на ногах, а то вдруг проявлял и монаршую милость: «давать ему чай и все прочее, но с должною осторожностью». Чай его величество считал, по-видимому, особенно ценным лакомством. Так в резолюции о кавалергарде Свистунове он собственноручно, хотя и не совсем грамотно, начертать соизволил: «посадить в Алексеевский равелин, дав бумагу и содержа строго, но снабжая всем, что пожелает, т. е. чаем». На письме Батенькова из крепости он собственноручно начертал: «дозволить писать, лгать и врать по воле его»… Ночи столицы были полны неиссякаемой скорби и слез, и воплей, но Николай безмятежно смотрел из огромных окон Зимнего дворца на хищно прижавшуюся к воде крепость, где томились его враги – только ноздри его трепетно раздувались…