Во дни Пушкина. Том 1

– Ну, еще раз прощай, Александр Сергеич… Давай-ка, брат, поцелуемся по-милому, по-хорошему… К нам в гости жалуйте… А ежели, неровно, стишки какие похлестче опять будут, захвати, мотри…

– Непременно… – смеялся Пушкин. – Обязательно…

И поп расцеловался с поэтом, вышел, и сейчас же в ночи завизжали полозья. Пушкин, задумчивый, вернулся назад. «Хорошо, что этот поп с душой. Но ведь на его месте мог оказаться и сукин сын какой-нибудь…» – подумал он. И ему стало опять тоскливо.

– Какая досада, что я накликал на тебя это посещение!.. – сказал Пущин, уже понявший все.

– Перестань, любезный друг… – махнул тот рукой. – Все равно за мной смотрят. Этот, как видишь, еще ничего… Не будем говорить больше об этом вздоре…

– Ну, хорошо… Только вот что, брат… – вдруг решительно встал Пущин. – Есть у тебя нос или нет?..

– Во всяком случае, был… – засмеялся Пушкин и, потрогав нос, прибавил: – И был, и есть… В чем дело?

– Да угар-то в комнате ты чувствуешь или нет?

– А в самом деле, припахивает… Мама, что это, самовар, что ли?.. Это называется угостить гостя носом об стол…

Началась суета. Оказалось, что Арина Родионовна, думая, что Пущин останется ночевать, приказала вытопить весь дом, который не отапливался с прошлого года. Пущин, досадуя на своего бесхозяйственного друга, сам стал во главе дворни, приказал везде вынуть вьюшки и отворить форточки.

– Нет, это решительно невозможно!.. – говорил он. – Арина Родионовна, надо непременно отапливать весь дом… Вон в зале у вас стоит недурной биллиард, а войти нельзя: холод, хоть волков морозь… Пусть будет везде тепло, пусть ему будет поудобнее… Куда же он денется?.. Как в клетке… За этим младенцем надо смотреть…

– Слушаю, батюшка, слушаю… – говорила Арина Родионовна. – Все исделаем, как велишь. Только вот куды ты, на ночь глядя, поедешь?.. А мы тебе и комнату прибрали было, и постель постелили… Ночуй у нас, а утречком кофейку напьешься, и с Богом…

Но Пущин торопился. Было уже около полуночи. На дорожку собрали закусить. И хлопнула в потолок третья пробка: на прощанье. Но прощанье затянулось: они не могли оторваться один от другого. Весь дом уже спал, а они все говорили и говорили, то голосами потушенными, то, вдруг загораясь, начинали кричать, делать жесты, ходить по столовой…

IV. Ночь

– Я знаю только одно: долго такой жизни я не вынесу… – ероша свои кудрявые волосы, говорил Пушкин. – Я еще в Одессе все примеривался дать стрекача за границу, и Лиза Воронцова помогала, но ничего не вышло. И здесь я жду только удобного случая… Хочу сыграть на моем аневризме…

– На аневризме?.. – в удивлении поднял брови Пущин. – Давно ли ты его приобрел?

– Никакого аневризма нет… – засмеялся Пушкин. – Я придумал его, чтобы перед Иван Иванычем был предлог проситься за границу: как же можно помирать во цвете лет?..

– Ну, их, брат, тоже не надуешь!.. – сказал Пущин. – И государь, говорят, на тебя крепко сердит: вед все эти твои насмешки до него доходят… Я и то все дивлюсь его долготерпению. На его месте Павел давно бы тебя слопал. Помнишь историю капитан-лейтенанта Акимова?

– Не помню… В чем дело?

– Он тоже сочинил-было эпиграмму на Павла и налепил ее собственноручно на стене Исаакия, а его на месте преступления и сгребли… Постой, как это у него там было? Да:

Се памятник двух царств,
Обоим столь приличный, –
Основа его мраморна,
А верх его кирпичный…

Вот… Ведь Исаакия-то начали при Екатерине строить из мрамора, а закончили при Павле уже из кирпича. А господину сочинителю за его вирши Павел отрезал язык и уши и сослал под чужим именем в Сибирь… А ты дерзишь куда больше… «Владыка слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда…» Это, брат, определенно Сибирью пахнет… А, может быть, и не по адресу даже: он, говорят, очень переменился. Задумчив, молится, ищет уединения… И приставать не следовало бы…

– Да, мы с Иван Иванычем все что-то ссоримся… – оскалился Пушкин. – А подумай: было ведь время, когда он мне за мою «Деревню» свое монаршее благоволение выражал, плешивый черт!..

– Бросил бы ты лучше, брат, попусту своей головой играть… – проговорил Пущин и вдруг, встав, начал ходить по комнате. – Хотя и то сказать: терпения никакого не стало…

– Ага!..

– Ты тут, в Михайловском-то сидя, и понятия не имеешь, что там делается… – продолжал Пущин, взволнованно сипя большой трубкой. – В моем черном чемодане я везу сейчас в Москву своим всякие материалы для доклада: по министерству просвещения, по цензуре, по военным поселениям, по духовному ведомству – ты представить себе не можешь, что это за сумасшедший дом! Если бы было время у меня, я прочел бы тебе все это, но надо ехать…

– Зря ты так торопишься, Jeannot!.. – сказал Пушкин. – Хотя, черт знает, может быть, и осторожнее так: у этих дураков хватить глупости, чтобы выдать тебя отсюда с фельдъегерем… Ну однако, что же ты в Питере разнюхал, что везешь москвичам?..