Во дни Пушкина. Том 2

В разгоряченной голове – он снял шляпу – теснились мысли и образы, похожие на привидения, и все они складывались в один черный итог: жить не стоит, жизнь лучше кончить добровольно, ибо радостей в ней становится все меньше и меньше, страданий все больше и больше, а смысла во всем – никакого. «Коль славен наш Господь в Сионе…» – унывно запели вверху в мутной мгле куранты. Он поднял голову: он не понимал, как он с М. Морской, где жила princesse Moustache, попал сюда, к крепости… Слева, мутно мерцая, текла всею широкою гладью своей страшная и черная теперь Нева, от которой веяло железным холодом. «Вот такова должна быть смерть…» – нелепо подумал он и всем телом облокотился на чугунную решетку. На той стороне могучей реки темнела громада Зимнего дворца. Некоторые окна были в нем еще освещены. Справа грозно насупилась русская Голгофа, крепость, в казематах которой крестная мука не кончалась никогда. И теперь, в эту жуткую ночь, знал он, тут, рядом, в каменных мешках томятся и сходят с ума несчастные узники, – такие же люди, такие же несчастные узники, как и он.

Жить не стоит… – стояло в пылающей голове в то время, как глаза неотрывно смотрели в черную глубину с тихим плесканьем уносящейся во мрак ледяной реки. – Вот такая же смерть… Покончить разом тысячу мучений… Но – как?.. И что там?.. И, главное, как это случилось?.. Давно ли был он веселым, кудрявым озорником-лицеистом, для которого вся жизнь была праздником, а ее сутью – раскат заразительного смеха?.. Как же пришел он вот на ледяной берег черной реки, где каждую секунду можно разом покончить все?..

Каждый год праздновали они лицейскую годовщину, друг перед другом восхваляя будто бы счастливые лицейские годы. Но не там ли, не в стенах ли этого роскошного царского жилища, хлебнула впервые молодая душа его той отравы, которая сожгла в нем все нутро и создала в груди это невыносимое ощущение огромной пустоты?

В лицее была та библиотека Вольтера, которую купила у оборотистого философа коронованная озорница, Екатерина. На многих книгах сохранились даже собственноручные пометки фернейского любомудра, который очень ловко умел совместить в своей жизни дерзость помыслов с угодничеством перед великими мира сего. Книги эти беспрепятственно выдавались мальчишкам, и из них они почерпнули не то, что там было основательного и действительно мудрого и нужного, а то, что им было по плечу, то, что прельщало их дерзостью, остротой, легкостью. Не Вольтер был плох, но плохо было пользование им. Тяжелая и питательная пшеница отбрасывалась прочь, а питались молодые умы только легкой мякиной…

Этот дух легкой насмешки над всем, озорства, поверхностного отношения к тяжелой жизни человеческой кружил молодые головы. В обществе лицейским духом называлось, когда молодой человек не уважал старших, вел себя высокомерно с равными, презрительно с низшими – исключая разве тех случаев, когда нужно было показать себя просвещенным любителем равенства. Молодой вертопрах должен был все презрительно порицать, сочинять и заучивать наизусть всякие эпиграммы, дерзкие стихи, похабные стихи, французские революционные песенки и выдержки из революционных сочинений. Не затрудняя себя изучением и размышлением, он должен был толковать развязно о конституциях, выборах, религиях, законах, революциях, устроении всего человечества на им указанных началах. Хорошо было посмеяться над Россией и восхвалить тот запад, которого все эти философы в шестнадцать лет еще и в глаза не видели… Если кому-нибудь нужно было достать запрещенную книгу, политическую или похабную, все относились в лицей. Усталого, истерзанного жизнью Александра там иначе и не звали, как дураком…

К тому времени, когда на верхней губе этих Брутов и Катонов чуть показался первый пушок, мальчишки успели уже растоптать ногами и религию, и семью, и всякое понятие о долге и идеале и прошли уже через всякие поганые болезни, и не раз и не два уже напивались с царскосельскими гусарами, а поэтому считали себя совсем настоящими мужчинами, гражданами и даже хозяевами жизни. Если кто-нибудь позволял себе усомниться в их доблести, они сейчас же хватались за пистолет: эта постоянная готовность на убийство должна была быть свидетельством о высоте их чести. А потом вышли на волю, развратили своих и чужих жен, превратили свои семьи в какой-то смрадный лупанарий и с поседевшей в тридцать пять лет головой пришли вот непогожей ночью на берег черной, ледяной реки с сознанием, что жить этой насквозь опоганенной, насквозь проплеванной жизнью – не стоит. Не то, что нужно было учить мальчишек преклоняться перед торжествующим хамством, надевшим на себя маску так называемой государственности: он теперь слишком хорошо узнал, что прячется на раззолоченных верхах общества. Но он также узнал, что если и не Николай со своими генерал-адъютантами и крепостями стержень жизни, то и не «золотая вольность», о которой мечталось в царскосельском парке.