Во дни Пушкина. Том 2

Сам же министр в это время принимал меры к недопущению каких бы то ни было студенческих выступлений: до него дошли слухи, что студенты заволновались… Бенкендорф подготовлял своих жандармов. Митрополит Серафим настаивал, чтобы Пушкина хоронили, как самоубийцу, без церковных церемоний. Старый граф Григорий Александрович Строганов, воспетый самим Байроном elegantiae arbiter[125] аристократического Петербурга, по приговору которого Пушкин был застрелен, заявил, что он берет похороны поэта на свой счет: в доме поэта оказалось всего 75 рублей ассигнациями. Приятели поэта с Жуковским во главе из сил выбивались, чтобы всем поведать, как патриотически и набожно умирал великий поэт…

– Но послушай, Василий Андреевич, надо же знать и меру, в конце концов! – возмущались вольнодумцы.

– Ах, перестаньте, пожалуйста!.. – досадливо морщился тот. – Речь идет о спасении его семьи от нищеты…

И хлопотун добивался, чтобы государь издал по поводу смерти национального поэта особый манифест, как это было сделано по смерти историка Н.М. Карамзина. Но тут он встретил стойкое сопротивление монарха.

– Невозможно, Василий Андреич… – сказал Николай решительно. – Карамзин умирал, как ангел, а тут… – недовольно развел он руками. – Нет, этого я не могу, и не проси…

Отпевание назначено было у Исакия, но последовало секретное распоряжение тайно вынести тело Пушкина глубокой ночью в Конюшенную церковь: революции нужно было избежать во что бы то ни стало. И глубокой ночью распахнулись широко двери дома Волконских: Пушкин покидал его в последний раз. За гробом шла небольшая кучка близких и побольше – жандармов. Пикеты жандармов прятались и по соседним дворам, готовые каждую минуту выступить против коварного врага, если бы тот задумал… впрочем, было совершенно неизвестно, что мог бы он теперь задумать, но это было все равно. Показать свою озабоченность было необходимо. Но иззябшие жандармы ругались про себя самыми нехорошими словами…

На утро вокруг церкви Спаса на Конюшенной стала густеть толпа.

– Что это тут делатца? – удивился кудлатый мужичонка с трепаной бородой, в рваном полушубке, подшитых валенках и топором за рваным кушаком. – Свадьба какая али что?

– А и в сам деле, – воззрился другой. – Ишь, народику-то сбеглось! И все господа.

Они на Неве распиливали старые барки на дрова и спешили к подрядчику.

– Сочинителя Пушкина хоронят, – нехотя объяснил им раскормленный швейцар в ливрее с золотыми пуговицами. – Что рты-то поразевали?

– Ай енарал какой большой был?..

– Да тебе говорят дуре, стоеросовой: сочинитель!.. – наставительно и презрительно пояснил швейцар. – В книжку для господ списывал.

– Та-ак… – с недоумением отозвался клокатый мужик и, сняв поганенькую шапчонку, перекрестился: – Ну, царство ему небесное, коли так… Идем, Матвей…

Мужики – они были оба из Скопской – торопливо пошли снежной улицей дальше, не тротуаром, чтобы не побеспокоить встречных господ и не получить метельником по загорбку, а самой улицей.

– А пачпорт-ат у тебя, Матвей, игде?

– За пазухой. В платок спрятал…

– Ты, мотри у меня, грехом как не затеряй его, а то со свету сживут черти, – наставительно сказал клокатый. – И как я с подрядчиком рядиться буду, ты, мотри, помалкивай: с им, толстым чертом, сноровку тоже иметь надо, а то враз слопает…

Слухи о высокомилостивом отношении государя к семье убитого поэта быстро распространились по городу и потому во дворце Геккерена больше никого уже не было, но за то в церкви Спаса творилось настоящее столпотворение. Впускали публику только по билетам и то пройти внутрь было уже невозможно. Огромная толпа все более и более нарастала вокруг. Барыни старались незаметно отрезать хоть клочок от сюртука покойника и почти совсем раздели его. Другие, посмелее, отрезывали даже прядку волос. Уваров, бледный, явился на отпевание, но от него все сторонились: не угадав высочайшего отношения к событию, он дал крупный промах. Элиза Хитрово стояла около самого гроба и горько плакала.

– Посмотрите, пожалуйста, какая бесчувственность! – шепнула она стоявшей рядом с ней артистке Каратыгиной-Колосовой, указывая ей на стоявших у гроба официантов во фраках с пучком разноцветных лент на плече. – Хоть бы слезинку проронили!.. Что же ты, милый, не плачешь? – тронула она одного из них за рукав. – Разве тебе не жаль твоего барина?

– Никак нет-с… – учтиво отвечал тот, обернувшись. – Потому мы от гробовщика, по наряду…