Во дни Пушкина. Том 2

Молодой Никитенко попал секретарем в одно из провинциальных отделений модного Общества. Его речь на годовом собрании восхитила всех, была послана к князю А.Н. Голицыну, и Никитенко был вызван в Петербург. Князю он понравился, и князь решился добиться и свободы для талантливого хохлика, и возможности поступить в университет. Его владыка, молодой граф Д.Н. Шереметев, жил в Петербурге. Все его занятие состояло в том, что он «утопал в роскоши». Все в мире было ему противно. На знаменитую тогда танцовщицу Истомину он выбросил 300 000, но и Истомина осточертела до отвращения. В довершение всего он тяжко страдал бессонницей и потому был всегда хмур и устал… На него пошли атаки со всех сторон: просил за Никитенко не только влиятельнейший Голицын, но просили барыни, просили товарищи – кавалергарды, просил известный поэт, К.Ф. Рылеев. То, что у многих из этих защитников Никитенки были тысячи своих рабов, никого не смущало. Граф долго не сдавался: ему просто противен был этот шум из-за какого-то там паршивого хохла. Может быть, по своему тяжелому опыту молодой вельможа знал, как обманчивы те мирские блага, к которым рвался его крепостной. Атаки усилились. Ему просто проходу не давали ни в гостиных, ни в Зимнем Дворце, ни в собственном доме, и он, наконец, сложил оружие, дал Никитенке вольную, и молодой хохлик поступил, наконец, в университет. Он был до краев полон наивной веры в науку, в профессоров и в добро, которое они сеют со своих кафедр.

Теперь он был уже близок к окончанию курса. Вера его в спасительность науки дала уже значительные трещины, но он испуганно замазывал их и трудился дальше. Он терпел большую нужду, но у него заводились постепенно связи в мире сильных и, отдавая дань царствовавшей тогда заразе, он не только опубликовал уже философическое рассуждение «О преодолении несчастий», – оно имело успех – но и писал большой роман «Леон или идеализм». В дневнике своем молоденький мужичок тщательно записывал все происшествия своей светской жизни, а когда приходилось говорить в дневнике о начальстве или о своих знакомствах, он всегда присовокуплял и титул: «действительный статский советник такой-то». Вернувшись из театра и концерта, он писал в свои тетради: «Девица Гедике превосходно играла на фортепьяно, но девица Гебгардт довольно слабо пела… Девица Ассиер сегодня пела восхитительно. Евсеев, один из тенористов придворной капеллы, тоже привел всех в восторг, девица же Княжнина доставила всем живое эстетическое удовольствие своими прелестными танцами. Какое благородство, какая грация, какая непринужденность во всех ее движениях! Все другие барышни были перед ней, как звезды перед солнцем». А то и так: «Гениальная “Кровавая рука” Кальдерона была принята холодно нашей публикой, несмотря на превосходную игру Каратыгина. Оно естественно, увы, испанское понятие о чести для нас слишком рыцарское!..» А то и так вот еще: «Говорят, император объявил Европе, что в предстоящей войне он не будет искать завоеваний, но что накажет Турцию за оскорбление, которое та нанесла ему и России в своем первом гатишерифе. Англия заметно беспокоится. Рассказывают, что она присылала нашему двору запрос: какое употребление сделает Россия из своих побед? Но ей ничего не ответили. И что отвечать?..» И т. д.

Анна Петровна сразу взяла интересного хохлика, cet enfant de la nature[3], в переплет. Грея его своими томными глазами, она говорила с ним, конечно, о литературе, о чувствах, о пустоте света, и чуть не в первый же день знакомства она призналась ему:

– Я не могу оставаться в неопределенных отношениях с людьми, с которыми сталкивает меня судьба: я или совершенно холодна к ним, или привязываюсь к ним всеми силами сердца и на всю жизнь…

У бедного хохлика голова закружилась: ведь ясно же, в какой разряд занесла его красавица!.. А на другой день, в той же самой гостиной, красавица-генеральша уже говорила ему, что она желает участвовать в его литературных трудах, что больше всего она любит одиночество, что понятия ее почти во всем сходятся с его понятиями… И он уже читал ей отрывки из своего «Леона», а она дала ему прочесть – она «тоже писала» – отрывки из записок о своей жизни, в которых она была изображена в самых обаятельных тонах. И она требовала, чтобы он ее сделал героиней своего «Леона»…

Но… – во всякой поэме должно быть но… – но, зайдя к ней на днях, он застал у нее инженерного генерала Базэна. Генерал был весьма развязен с красавицей: он беспрестанно трогал ее за плечи и за локоны, касался, будто так, не нарочно, ее талии и только что не садился ей на колени. Никитенко был оскорблен такой светской непринужденностью и был теперь с ней сдержан и холоден.

– Да… – говорила она, грея его своими томными глазами. – Да, я тщеславна и, если хотите, своенравна. Верьте, что все это плоды лести, которую беспрестанно расточали моей красоте. Все уверяли меня, что во мне есть что-то «божественное», что-то «неизъяснимо-прекрасное»… Разве я виновата, что меня так испортили?.. Я – жертва…