Во дни Смуты

– Я вем… я вем! – сверля своими маленькими, заплывшими глазками старца, затараторил Пясецкий. – Я вем, на цо у пана патриарха надея есть! Я то добже вем!.. Те ж ваше мужицьке ополченье, цо шло на нас, – теперь скоро и разольеца, як вода… Еще и десяти дней нету, як казаки заманули до себе «водцу» главного, Прокопа Ляпунова… та и – зарубили! На шматочки раскромсали, разнесли!.. Хе-хе!..

– Ты… правду мне?.. – бледнея и становясь от этого почти совершенно прозрачным в лице, не сразу спросил старец. И, не получая ответа, сам продолжал, тоскливо покачивая головой: – Да, вижу и так: ты не солгал! Уж больно радостен и ясен лик у тебя, врага моей земли!.. Господи, прими и упокой чистую душу смелого вождя! – зашептал про себя Гермоген. – Надеждой он был для Земли… а для меня, для старца – надеждой и радостью последних дней моих!.. Твоя воля, Господи!.. – тихо шептал заупокойные молитвы старец. А Пясецкий снова осторожно завел свою речь.

– Может, святому отцу на мысли прийшло, цо од нас… Як там юж мувили разны лиходеи, злодзеи московски… Же то мы подослали альбо подкупили казацку шайку. Даю слово гонору, цо…

– Не божись, пан! Правды не укроешь. Я только подумал… а ты мне сам и сказал все, што знать мне было надобно… Могу ли я не поверить такому почтенному лыцарю, каков ты есть! Всему верю. Еще што скажешь? Чем порадуешь старика!..

– А про тех же казакув. Собираются они еще в этом месяце большой круг зебрать… И хотят присягу учинить тому сыну панны Марины от Тушинского Самозванца… И при нем, як при малолетнем царе, большой совет будет до его полных лет… Тут и бояре ваши… и казацки гетманы, и воеводы… И все сойдутся, чтобы Землею править… И знову, значит, бой начнется…

– А больше ничего? – глухо спросил патриарх, голова которого теперь совсем поникла и белоснежная, длинная борода прикрыла исхудавшие руки, беспомощно скрещенные на груди, как для молитвы…

– Не! Ниц боле не имею… Прошу выбачения, ежели я чем расстроил пана патриарха… Я сам не думал…

– Нет… ничего! – машинально ответил старец, погруженный в горькие свои думы.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны! – снова задребезжал за дверью старческий тенорок Пахомия.

– Аминь! Што тамо еще! – отозвался Гермоген.

– Святейший владыко, столярок тамо пришел! – доложил служка, стоя у порога. – Как ты, слышь, приказать изволил аналой твой поисправить, што расхудился… да шкапчик, который для книг, да…

– Впусти… впусти, коли пан ротмистр того не заброняет! – словно сдерживая внезапно охватившее его волнение, проговорил старец.

– О, не, не, не! – подымая кверху свои потные, жирные руки с видом благородного протеста, затараторил Пясецкий.

Служка впустил столяра и отошел, ожидая распоряжений.

Пришедший был человек лет пятидесяти, с сединой в длинных кудрях, с вьющейся седеющей, рыжеватой бородой, с голубыми веселыми глазами и доброй привлекательной улыбкой, которая почти не сходила с его строго очерченных, полных губ.

Он сложил у двери, к стороне, свой ящик с инструментами, пилу, топор с короткой рукояткой и, низко поклонившись, подошел принять благословение Гермогена, который поднялся с своего кресла и даже сделал шаг навстречу.

– Благослови, святый отче!

– Господь тебя благослови и ныне, и присно, и во веки веков! Аминь! – Осеняя истовым, отчетливым крестом подошедшего, с особенным чувством проговорил старец, дал поцеловать свою руку, сделал было невольное движение, как будто хотел сам поцеловать голову, склоненную к его руке, но удержался и негромко проговорил:

– Вот служка мой… Пахомий покажет тебе, сыне, што делать надо!..

– Так, так! – принимая величественный вид, выставляя при этом еще больше свое отвислое брюхо, вмешался Пясецкий.

Отдав поклон, Пясецкий вышел в сопровождении старого служки, Пахомия. Чутко насторожились оба оставшиеся.

Вот уж за дальним переходом звенят по каменным плитам монастырского коридора шаги Пясецкого и служки.

Сразу протянув обе руки к пришедшему, Гермоген проговорил, задыхаясь от радостного волнения:

– Мир… мир тебе, сыне… друже возлюбленный! Брат о Христе!

Троекратно облобызались теперь старец и пришедший, мирянин по виду, а на деле – инок-чернец, прославленный по всему царству настоятель Троицкой лавры, архимандрит Дионисий.

Три года тому назад, когда Сапега со своими отрядами осадил лавру, Дионисий сумел поднять дух защитников этой крепости-обители, и соединенные полки литовцев и ляхов отошли с большим уроном от стен святыни, глубоко чтимой всем народом русским.

Тогда и теперь – неутомимый монах отдавал свои силы на помощь тысячам обездоленных людей, которые стекались под защиту стен и башен лавры. Громадные сокровища, собранные столетиями в подвалах монастырских, составленные из лепт народных, Дионисий теперь тратил на помощь тому же народу, на спасение родины.

Давнишняя дружба соединяла его с Гермогеном, и разница лет исчезала, казалась неощутительной благодаря тому сходству, сродству их чистых, отважных и любящих душ, каким были проникнуты они оба.