Во дни усобиц

– Дай перекрещу тя и расцелую, брат! Благословляю на труд сей тяжкий!

Иаков, приняв благословение, поклонился игумену в пояс.

– А еже що, еже нужда великая настигнет, дак ворочайся, Иакове, к нам в обитель. Мы хоть люди и тёмные, в премудростях книжных не искушены, но рады тебе завсегда будем.

…Так начиналась для черноризца Иакова новая жизнь – жизнь вдали от сует грешного мира. На следующее лето, едва схлынули талые вешние воды, взяв с собой двоих молодых послушников, отправился он на ладье-однодеревке к берегам Плесковского озера. И застучали в глухом необжитом месте, в десятках вёрст от человеческого жилья, посреди прибрежного хвойного леса плотничьи топоры. А рано осенью вознёсся к небесам, прорезав тёмную зелень сосновых крон и острые пики разлапистых елей, купол церкви с золотым, устремлённым ввысь православным крестом.

Глава 7. Жаркие споры

Обедали в скорбном молчании. Место во главе стола, где обычно сиживал покойный князь Изяслав, пустовало. Слева от него сидела в чёрном платье, в повое на голове вдова умершего – княгиня Гертруда; справа, тоже в трауре, с единственным украшением – серебряной серьгой в ухе – его старший сын, князь Святополк, огромного роста, сухощавый, с узким длинным лицом, тонким хрящеватым носом, глазами немного навыкате и чёрными прямыми волосами. С серьгой, словно язычник с оберегом, князь никогда не расставался.

Рядом со Святополком – младший брат его, Пётр-Ярополк, светлоусый, русоволосый; далее сидели ближние бояре, и среди них – мрачноглазый новгородский посадник Яровит.

За столом напротив расположились жёны обоих молодых князей, возле них – дочь Изяслава Евдокия и несколько знатных боярынь.

Святополк ел медленно, осторожно, словно боясь замарать свою длинную и узкую, как у персидского купца, бороду. Молодшая сестрёнка, Евдокия, очень похожая на мать, такая же остроносенькая и сероглазая, чуть насмешливо посматривала на его насупленное сосредоточенное лицо.

Следовало бы начинать, наконец, разговор о делах, но Святополк, со скрытым отвращением взирая на упрямые скулы и жёсткий подбородок матери, всё откладывал и откладывал столь неприятное щекотливое дело.

Гертруда не выдержала первой. Со стуком отложив в сторону двоезубую ромейскую вилку, она решительно оборвала тягостную унылую тишину.

– Что сидите, как в рот воды набрали? – недовольно уставилась она на сыновей. – На меня, на жёнку, державные дела валите?! – Княгиня вдруг распалилась и продолжила с гневом и возмущением: – Дед ваш, Ярослав, определил перед своей смертью порядок, лестницу родовую. Так вот, по лестнице этой второй по старшинству в княжеской семье владеет Черниговом, а третий – Переяславлем! Второй по ряду теперь ты, Святополк, а третий – ты, Ярополк-Пётр! Вас же стрый[52] Всеволод, как ягнят, вокруг пальца обвёл! Чернигов своему сыну, Мономаху, дал в удел. И Переяславль тоже под свою руку сгрёб. А вы молчите! Как будто так и быть должно! И если бы не я, то ты, Ярополче, и того, что имеешь, не получил! Ни Туров, ни Перемышль не хотел тебе князь Всеволод давать. Вас, дурней, в сторону, вдаль от великого стола отодвинули, а вы… – Она раздражённо махнула рукой. – Всё терпите, всё ждёте! А чего ждёте?!

– Да не кипятись ты, мать, – досадливо обронил Пётр-Ярополк. – Сегодня так, а заутре, глядишь, инако будет. Всяко князю Всеволоду с нами считаться придётся.

– Придётся! – насмешливо передразнила его Гертруда. – Да Всеволод и не с такими, как вы, не посчитался! Рохли вы!

– Ты, матушка, нас излиха не укоряй, – осторожно вступил в беседу Святополк. – Бо сказано пророком Даниилом: «Всевышний владычествует над царством человеческим и даёт его, кому хочет».

– Святоша! – Гертруда брезгливо поморщилась.

Святополк огладил пальцами долгую бороду, опасливо оглядел бояр, подумал, можно ли тут говорить откровенно, вздохнул, набожно перекрестился и наконец вымолвил:

– Сказываешь, Черниговом мне владеть по ряду полагается? А забыла ты, как отец прошлым месяцем под этим Черниговом стоял, как стены крепостные и дома огню он обрёк? И как черниговцы супротив него бились? Все они там смутьяны, злодеи да прихвостни Ольговы. Если мне не веришь – Петра спроси или вон боярина Яровита. Они тебе расскажут, как затворились были[53], и купцы, и чернь посадская во внутреннем городе, как имя отца нашего хуле и проклятьям предавали. И мне что, после того размирья княжить у них? Как ужу на сковородке вертеться и ждать, когда какой Ольгов доброхот из-за угла ножом уклюнет? Ведь не убедить, не увещать их. Про таких, как сии нечестивцы, сказано: «У них есть глаза, чтобы видеть, а не видят, у них есть уши, чтобы слышать, а не слышат». Упрямы, дерзки. Кроме того, Чернигов ныне в руинах лежит, надо его, почитай, заново отстраивать. И стены, и кузни, и терема, и храмы. Всё это куны[54], ногаты[55], дирхемы[56] арабские. А под боком – половцы, того и гляди, набег учинят – скотину, коней уведут, рольи[57] вытопчут – будешь нищенствовать. Нет, уж пусть со всем этим Мономах управляется.