Во фронтовой «культбригаде»

Один раз нас даже посетил Берия и отбирал программу для Кремля. Дунаевский очень дрожал, брат «великого» Дунаевского. Наверху, в кабинете у начальника, сидели Шостакович, Юткевич, Тарханов, Свешников, Голейзовский – на случай, если Берия пожелает дать указания им всем, – все сидели и ждали. В зал, конечно, никого не пускали, только на сцене артисты. С трепетом все ждали. Вдруг все двери открылись, появились мальчики в штатском, руки в карманах. Потом распахнулась дверь, вошел Сам – в кепке, в пальто, не снимая. Никому ни «здрасьте», ни «до свидания». Крикнул с грузинским акцентом:

– Начинайте!

И все это завертелось, закружилось, заплясало, запело. Полчаса все это продолжалось. Потом пауза. И он сказал:

– В Кремль поедет: первая песня о Вожде, вторая песня обо мне: «Шары бары, верия, Берия», – на грузинском языке: там были грузины, они танцевали и пели – Сухишвили-Рамишвили, – потом молдавский танец поедет и русская пляска поедет, где бабы крутятся и все красивые ляжки видны. Все!

И ушел. Все двери захлопнулись, мальчики скрылись. И в тишине начальник ансамбля сказал:

– Вот это стиль, будем прямо говорить! Учиться надо!

А почему я так это запомнил все? Потому что сначала начальник меня позвал и говорит:

– Будешь вести. С шутками, понимаешь… – ну, с эрдмановскими.

Потом что-то он занервничал, ходил, ходил и наконец приказывает:

– Ко мне!

Я подбежал:

– Есть, товарищ начальник.

Он говорит:

– Не надо никаких шуток. Ты садись тут, сиди.

И другого позвал и сказал:

– Князев, иди ты. Строго выйдешь. Военным шагом. Доложишь: танец такой-то, музыка такая-то и… никаких шуток, а то знаешь еще…

И я сел, притаился рядом в партере и все это видел. Это был черный мраморный зал за Лубянкой, клуб НКВД. Черный мрамор с желтыми прожилками. И он был очень длинный и похож на гроб. Он и сейчас, по-моему, там.

Начало войны

Войну я встретил на границе. Нас с ансамблем послали обслуживать границу, мы приехали с составом своим и с этим же последним составом, уже под бомбежкой немцев, мы возвращались.

До этого еще были какие-то поездки. Но эта просто мне запомнилась. Мы проезжали Ригу – и выступали в гарнизонах. Нас посылали бригадами небольшими – Зиновий Дунаевский устраивал такие помпезные концерты. Его путали с братом, с Исааком, все принимали за брата и устраивали политические овации: «За великого Дунаевского! За великого Сталина!» и т. д.

Вечером мы играли в Таллине. Потом нас посадили в грузовики и послали дальше, к границе, и вдруг через час вернули. И нам сказали, что утром будет спектакль для высшего комсостава.

И когда мы пошли играть, то один переулок, который ближе всего к городскому театру, был перекрыт, но нас пустили – мы же чекисты. И была целая вереница грузовиков с ранеными солдатами. Я спросил:

– Что, ребята, случилось?

– Бои идут.

Значит, всю ночь шли бои, я уже видел колонну раненых. Бои шли тяжелые, потому что колонна была большая…

Я помню, мы начали играть, стали бомбить, и от страха все разбежались, публика уходила, а мы – солдаты, только по команде можем. И мы начали помогать эвакуации театра. Почему мне это так врезалось? Я все бегал чего-то выносил и, пробегая, видел портрет Шаляпина с надписью: «В этом маленьком театре я испытал минуты вдохновения, которые я не забуду». И я все хотел, честно говоря, спереть этот портрет Федора Ивановича. И жалею, что в этой панике забыл, все бегали, грузили, уже чего-то рушилось, взрывалось…

Из Таллина я уходил с последним составом. Помню, как мужики ломились в этот состав, а мы оцепили поезд и сажали только женщин и детей. И какой-то коммуняга кричал и размахивал партбилетом:

– Пустите, я нужен нам!

Ну мы его под белы рученьки и вывели из поезда.

Или как мы, солдаты, выкидывали чемоданы в окно, чтоб посадить детей. И бабы нас били, потому что мы их скарб выбрасывали.

Это был последний поезд, который уходил из города, поэтому загружался он сверх меры, к нему чего-то еще прицепили. А уже бомбили станцию, но легко – чесали пулеметом, потому что они, видимо, берегли ее, чтобы входить. Они довольно быстро шли.

А состав «мессера» бомбили, обстреливали. Мы проезжали какой-то город, начался обстрел, и на глазах девочки, маленькой совсем, убили мать. Она высунулась в окошко и кричала.

И вот я помню чувство страха. Ребенок кричит, и я чувствую стыд, как же можно, а ноги не идут. Я пошел за ребенком, но вот это ощущение страшное – не идут ноги и все. Мне казалось, что я иду час, а, наверное, все продолжалось одну минуту. Я взял ребенка и ушел, пополз в рожь дальше. А там была комедия. Ползет довольно полная дама, и, когда самолеты пролетают, она от страха подолом закрывает голову, и вот такая задница в голубых трусах до колен. А пожилой человек в панике ее хлопает дрожащими руками и говорит:

– Закрой, десант высадят! – без юмора совершенно.

А мне все-таки чувство юмора не изменяло – я увидел эту сцену и заржал.