Во фронтовой «культбригаде»

Когда я поставил «Послушайте!» В. Маяковского, ух, скандал был! Вот обсуждения-то были! И Сельвинский, и Кирсанов, и Брик – там много было народу. На Маяковском была битва насмерть. Потрясающее обсуждение, где Чухрай орал, что «у вас патриотизм штатных проституток, которые ложатся под клиента», – вот на эту комиссию. Что-то он зашелся – и тут такое пошло! Они говорили, что это не патриотический спектакль – ну, та же песня все время.

Там была поэзия, стихи, факты и легенды о Маяковском. Он очень любил публичные выступления и часто очень остроумно полемизировал. Есть крылатые его фразы, которые носятся до сих пор.

Я использовал такой театральный прием, прием для поэтического спектакля, когда Маяковского играло пять артистов. И некоторые артисты приходили ко мне и говорили:

– А зачем нам впятером играть? Я и один смогу сыграть…

Но там была главная мысль: как умирает по частям душа человека:

И мне агитпроп в зубах навяз,
И мне приятней строчить романсы на вас,
Доходней оно и прелестней.
Но я себя смирял, становясь
На горло собственной песне.

Вот и донаступался, что застрелился. И там есть диалоги: «Разговор с фининспектором», или идет Маяковский, и какой-то встречается писатель и говорит: «Маяковский, смотри, я купил „вечное перо“». Он говорит: «Дурак, вечное перо было у Шекспира, как ты мог его купить?» – ну, когда появились ручки эти автоматические… Ручка появилась в Советском Союзе – это была диковина, очень трудно было ее купить. Ее назвали «вечное перо».

В спектакле мы мистифицировали. Например, сцена такая: мещане, чиновники – вечеринка, танцуют. Как в «Клопе», только более современно. И когда чиновники танцевали, один играл на гитаре и пел: «Очи черные, очи жгучие, очи светлые и прекрасные. Как люблю я вас…» – очень смешно делал артист Бортник, очень талантливый. Тогда Высоцкий, который играл Маяковского, говорил: «Дайте гитару» – брал гитару, начинал ее настраивать чуть-чуть, тогда этот чиновник говорил: «А! Ха-ха-ха! Перестраивается! Значит, понимает…» И тогда начинал Владимир петь, но как он мог петь: «Очи черные, очи жгучие, очи светлые и прекрасные! Как бы я вас всех в раз, да еще раз! Чтобы вдрызг разлетелись вы много-много раз!» – про них, но с настоящим темпераментом… И публика хлопала, конечно. И он говорил пушкинскую фразу: «Толпа имеет здравый смысл, но в отношении вкуса ни гу-гу».

И третий раз, когда чиновник говорил: «Ведь можете, если захочете». Что, мол, ведь можете, если захотите спеть так, как нам нравится.

А вот из приемного акта Управления культуры:

«Выбор отрывков и цитат чрезвычайно тенденциозен. Например, обыватель Калягин с торжеством заявляет, что В.И. Ленин похвалил только одно стихотворение Маяковского „Прозаседавшиеся“, а вообще вождь ругал поэта, не любил его. Причем ленинский текст издевательски произносится из окошка, на котором, как в уборной, написано „М“.

В спектакле Маяковского играют одновременно пять актеров. Но это не спасает положения: поэт предстает перед зрителями обозленным и затравленным бойцом-одиночкой. Он одинок в советском обществе. У него ни друзей, ни защитников. У него нет выхода. И в конце концов, как логический выход, – самоубийство.

Нетерпимо и некоторое вольное обращение с текстом поэта, пародийное истолкование некоторых его стихотворений, – например, выступление „лауреатов 123 конкурса чтецов-маяковскцев ученицы 7 класса житомирской школы имени Маяковского сельскохозяйственного профиля Сони Скрипкиной и октябренка из-под Тулы Фили Винтикова“ с чтением „Разговора с товарищем Лениным“.

В целом спектакль оставляет какое-то подавленное, гнетущее впечатление.

Так, даже местами интересная и оригинальная форма спектакля вошла в противоречие с его пессимистическим, мрачным содержанием».

P.S. Дается с большим сокращением, чего глупости печатать?

* * *

Николай Робертович Эрдман все время говорил мне:

– Ну поставьте вы, Юра, «Пугачева»!

Я отвечал:

– Николай Робертович, мне очень нравится поэма, но я не знаю, как это ставить. Не знаю.

И он мне грустно отвечал:

– Вот и Всеволод Эмильевич Мейерхольд тоже все Есенина просил дописать.

Я говорю:

– Вот почему он просил дописать, я понимаю, и почему Есенин отказался, понимаю. И только как ставить, понять не могу.

И только когда у меня в башке родился этот образ – плоскость, которая наклонена чуть ли не на сорок пять градусов в зрительный зал, а в конце плаха, тогда я понял, что можно играть. Потом я связал их одной цепью, потом всобачил им топоры, и, когда я понял, что они смогут прочесть эти стихи, тогда только попросил написать интермедии Николая Робертовича Эрдмана. Потому что понимал, что они сдохнут, что сил не хватит, хотя пьеса короткая, в одном действии. Она вообще шла час тридцать пять – час сорок вся, я понял, что антракта не может быть.