Во имя Ишмаэля

Калопрести поможет: свидетельство о присутствии детей — чтобы избежать уголовного процесса. Инженер расскажет ему, что знает: об Ишмаэле, о Гамбурге, о Париже, о покушениях в Черноббио. На следующий день он возьмет Ишмаэля. Возможно даже, что он обнаружит его прямо на PAV, среди представителей почтенной высокопоставленной миланской буржуазии. Это дело окончится иначе, чем в Париже. Его не удастся замять. Оставались считанные часы. Он повернул по направлению к башням, зевнул — и здание дирекции, окутанное паром из огромной трубы на крыше отеля, казалось, само кашлянуло, вибрируя, двинулось в воздухе — огромный монгольский ребенок, который кашляет.

Маура Монторси МИЛАН 27 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА 23:20

Он оглянулся на свою жизнь, и душа его показалась ему ужасной, презренной. И все же нежный свет горел над этой жизнью, над этой душой; как будто он видел Сатану в лучах райского сияния. Сколько часов он так плакал? Что он сделал после того, как перестал плакать? Куда пошел? Никто так этого и не узнал.

Виктор Гюго. «Отверженные»

Маура вернулась домой рано. Она рано ушла с вечеринки. Лука отвез ее. Они остались сидеть в машине. Целовались, трогали друг друга. Она не говорила с ним. Ничего не сказала ему о ребенке, о Давиде, о приступах.

Она поднялась к себе, дрожа.

Квартира была пуста. Давид еще не вернулся.

Судороги усиливались, вплоть до припадка. Ей едва удалось почистить зубы, никак не получалось зажать щетку в кулаке.

В постели, в темноте, ей казалось, будто она погружается в какую-то пучину. Страх и ужас. Голова кружилась, кружилась, кружилось все внутри черепа. Тахикардия заставляла ее вздрагивать.

Ребенок. Ребенок, должно быть, разросся у нее в животе, как огромная гладкая мышь. Ребенок был нежность в простой своей форме, она уже любила его. Роды будут болезненными, она потеряет сознание, она умрет. Роды будут самым сладостным моментом в ее жизни. Ребенок выйдет наружу, скользкий, как угорь. Она сожмет ребенка в своих объятиях и растворится в спокойной радости. Покой, наконец-то покой. Она будет в ужасе при мысли, что может задушить его, она боялась проломить ему голову. Вены пульсировали. Ребенок может задохнуться.

Она включила свет, приподнялась. Сидя на постели, постаралась перевести дыхание.

Приступ. Судороги достигли своего апогея.

Она снова вытянулась, свет был погашен.

Как только вернется Давид, она скажет ему. Я не оставлю его, не оставлю, я не хочу оставлять ребенка. Она плакала. Задыхалась. Давид поможет ей? Она ненавидела Давида, она любила его. Давид был ничто, он трахал ее так, как будто она была неподвижным телом, органической материей, массой расплывчатой формы. Давид никогда ее как следует не трахал. Не Давида она хотела в своей жизни.

Надежды не было. Никакой надежды. Тревога, перекрывающая горло. Она не дышала. Вот, она умирает. Но она не умирала.

Будущее закрылось над ней, как ножницы.

Все погрузилось в тень. У нее не было сил надеяться на Луку. Она не говорила ему. Это не любовь. Лука не любит ее. И она тоже не любит Луку. Лука не защитит ее. Это неправда. Лука любит ее, и она его любит, их тела отвечали друг другу, их безудержно влечет друг к другу, его кожа сводит ее с ума. Сводит ее с ума. Сводит ее с ума.

Толчки, сильные. Она постаралась раствориться в плаче, но у нее не получалось. Она плакала без слез.

Она встала, ноги не держали ее.

Дверь в ванную. Дойти до двери в ванную. Если доберусь до ванной — я спасена. Давид любит меня. Лука любит меня. Ребенок будет любить меня. Я ничто, ничто, ничто, ничто.

Ванная. Маура открыла дверь. Почти упала, попыталась прислониться спиной к стене, голова болталась.

Соль слез, сладкая слизь из носа, изо рта. Рот был как рваная дыра. У нее болели запястья, щиколотки. Кровь не поступала в кисти рук. Не было сил кашлянуть.

Она увидела бритву Давида — в открытом шкафчике над раковиной.

Увидела пачку транквилизаторов.

Ей удалось приподняться, она закрыла дверь ванной. Бритва Давида, таблетки. Она сползла на пол.

Желудок был как сжатый кулак. Она дрожала.

Она больше ничего не понимала, мысли ушли куда-то в далекий темный угол — она попыталась потерять сознание, у нее не получилось.

Инспектор Давид Монторси МИЛАН 28 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА 00:40

Исповедь начинается всегда с бегства от самого себя. Она рождается в ситуации безнадежности. Ее предпосылки — те же, что у любого начала движения: надежда и безнадежность.

Мария Дзамбрано.

«Исповедь как литературный жанр»