Во имя земли

И я узнал его в комфорте и гармонии всего окружающего. Дона Фелисидаде молчала, высокая, властная. Я же, маленький, сгорбленный, согнувшийся крючком, был счастлив. Мы стояли у моей комнаты, она, должно быть, ждала меня здесь с сотворения мира. И тут снова в коридоре появился крепкий мужчина, продолжавший громко смеяться:

— Он тоже спросил меня о марке часов!

Дона Фелисидаде посмотрела на него, он исчез в конце коридора и смех постепенно стих.

— Я уже звонила куда только можно, — сказала она своим четким холодным голосом.

Дорогая, представляешь, и это потому, что я опоздал и не вернулся к определенному часу. Звонила в полицию, в больницы, но я, как видно, повел себя совершенно непредсказуемо.

— Больше так не делайте.

Не буду. И буду следить за временем, а не думать, что нахожусь в раю. Больше не буду. Но рая-то не существует, существует земля людей, безмятежность ее страха и медленный покой ее гения.

— И больше не спрашивайте сеньора Валенте, какая у него марка часов. Он, как видите, оскорблен.

— Но ведь тикали его часы очень громко.

И она сказала — это не часы. И я вопросительно посмотрел на нее снизу вверх. И она ответила — это металлический клапан сердца. — Сказала она это или мне показалось? Заинтригованный, я задумался, а она, воспользовавшись моим замешательством, повернулась и ушла. Я смотрел с нежностью, как она удаляется от моей комнаты, пока, наконец, она не исчезла в глубине коридора. Но я же хотел рассказать тебе о Пенедо, который теперь живет в моей бывшей комнате. Расскажу потом. Я устал от воспоминаний, расскажу потом. Полежу-ка до обеда на кровати. Может снова услышу твое имя в концерте Моцарта для гобоя. Мне нравилась небесная музыка с гуслями и лютнями. У меня ее нет. Буду спокойно слушать любимую музыку, в которой слышится твое имя. Это концерт для гобоя и оркестра К.314 (285), концерт для Моники, как мило. Вначале вступает гобой: робко, застенчиво, как будто на цыпочках, вступает в большой оркестровый поток. Потом оркестр приглядывается к нему — откуда этот малыш? и он делает несколько пируэтов. Я же должен тебе рассказать о Пенедо, о Фирмино, о той, у которой груди, как тарелки на полке для тарелок, но разреши мне послушать. Гобой должен делать шлеп-шлеп, и люди, и оркестр в испуге смотрят на него. Дорогая. Насколько ты была сильнее, когда казалась слабой. Сила эфемерного. Легкой грациозности. Тот, кто уходит от борьбы сокращает свою жизнь. Сила ребенка заключена в бесконечных возможностях его самостоятельности — и тут оркестр дает возможность гобою блеснуть, и тот вдохновляется. Потом снова вступает оркестр. Как я тебя люблю. Вступает, бросает вызов, заглушает гобой, подавляет, потом, очарованный, отступает и слушает опять. И вольный, на широком пространстве свободы, малыш-озорник шалит. Оркестр отступает, а одинокий гобой долго шалит, танцует. Вижу тебя, вижу. В Соборе, в гимнастическом зале, и кричу тебе, кричу: Моника, Моника. Подул ветер, я иду с ним к тебе на орбиту, Моника. Как же я люблю тебя. Но оркестр возвращается, думаю это второе развитие темы. Гармония захватывает всех. Гобой повзрослел, встраивается в ансамбль. Но он такой печальный. Время от времени слышу его, голос у него окреп, это уже не петушок. Но иногда он забавляется и снова начинает резвиться и шалить, и скакать как мальчишка. Я вижу его, он удирает от оркестра, а оркестр ловит его, а он опять удирает, идет игра охотника с дичью. И вот оркестр кладет конец дьявольщине, гобой поглощен оркестром, встроился в него и исчез. Должно быть, скорбит, но я его не слышу. Гобой — инструмент печальный, наверное сирота, без отца и матери. Называю его твоим именем. Моника. Вечер спускается над моими воспоминаниями, ночь спускается над миром. Твое имя. Буду повторять его до… Усталая улыбка. Твое неожиданное сияние. Убаюкивает.

XXII