Во имя жизни (Из записок военного врача)

Начальник этого приемника, беспартийный врач, до войны был гинекологом. Пробивающаяся седина на крупной голове с коротко остриженными волосами, многочисленные морщины на удлиненном лице и шее говорили о нелегком жизненном пути. Вначале он показался нам скучно рассудительным и спокойным служакой-педантом. Работал он без шума, ходил, не торопясь, придавал большое значение внешнему порядку, был выдержан и любезен с персоналом и ранеными. И при всем том невозмутим до удивления.

Утренняя смена еще сладко спит, крепко потрудившись накануне, а начальник Прирельсового приемника, поскрипывая сапогами, уже бродит, прислушивается к стонам как будто равнодушным, но на самом деле очень внимательным взглядом поверх очков присматривается к раненым. Когда появляется утренняя смена, он и без информации дежурного персонала знает все о положении в приемнике.

Мелочи, скажете вы? Возможно. Как будто ничего выдающегося не было и в том, что начальник приемника знал имя и отчество каждого из своих сослуживцев — а нас ведь были сотни; что он годами помнил раненых — а их прошли за эти годы многие тысячи. Феноменальная память? Нет, это нечто большее: человеческое внимание к людям. В нашей жизни, полной тревог и забот, в сложной жизни прифронтового госпиталя-комбината, как раз и нужны были такие люди. И как подходила к нему его фамилия — Пчелка!

Ведущий хирург

Совсем другое впечатление производил в эти дни ведущий хирург госпиталя Шилов, призванный быть первой скрипкой в нашем отнюдь не слаженном оркестре.

Не то чтоб он не работал или не оперировал. Нет, и работал человек как будто честно и искусно владел техникой операций, но как-то уж очень безучастно относился он ко всему, что происходило вокруг.

Приглядываясь к нему, я объяснял его инертность растерянностью хирурга «академической» школы, попавшего в условия отнюдь не академические. Но здесь равнодушие было столь противоестественно, столь чуждо общей атмосфере нашей жизни, что невольно перерастало в нечто более серьезное.

На войне проверялось все: характер, воля, мужество, любовь к своему народу. Душевные качества обнажались, и каждый, кто попытался бы переложить бремя войны на чужие плечи, отойти в сторону и из участника событий превратиться в созерцателя их, немедленно утрачивал право на уважение коллектива.

Готовилось наступление Западного фронта. Предстояло принять новый поток раненых, а мы и так заняли все сараи, дровяники, склады, навесы.

Вокруг нас в радиусе от двух до десяти километров были расположены восемь госпиталей… Они принимали от нас раненых, перевязывали, оперировали их, а затем эвакуировали через санитарную платформу вашего госпиталя в тыл. 

Однажды на аэродроме шла спешная погрузка раненых на самолеты. В хорошую, летную погоду мы отправляли самолетами по пятьсот — шестьсот человек в лень. Самолеты типа «ПО-2» доставляли раненых в Кондрово, где находился госпиталь, а мощные, комфортабельно оборудованные двадцатиместные самолеты — в Москву. Эвакуаторы из самых лучших побуждений завезли на взлетную площадку людей больше, чем могли поднять самолеты. Свободных машин не было. А время приближалось к той роковой черте, когда обычно появлялись бомбардировщики противника.

Увидев Шилова, усаживавшегося в «эмку», я, взволнованный тяжелым положением на аэродроме, естественно, решил, что и ему передалась общая тревога. 

— Вы куда? На аэродром? — спросил я.

— Нет, на переговорочный пункт, хочу жене позвонить.

— Сейчас?! — удивился я. — С ней что-нибудь случилось?

— Боже упаси, но она будет тревожиться, что не звонил давно.

— Как давно?

— Двое суток, — невозмутимо ответил Шилов.

Я испытал такую ярость, что едва сдержался, чтобы не выругаться самым нецензурным образом, прыгнул в проходившую мимо машину с тарой для бензина и помчался на аэродром.

На полевых аэродромах к тому времени уже существовали самостоятельные эвакоприемники. С помощью санитарной авиации мы отправляли в тыл наиболее тяжелораненых. Поэтому на аэродроме всегда находился кто-нибудь из лечащих врачей или эвакуаторов. Частенько наведывались туда и мы с Савиновый.

По дороге мне стало ясно, что немцы бомбят именно аэродром: над ним поднимались клубы пыли и черного дыма.

Немецких самолетов уже не было видно. У стартовой дорожки валялась разбитая «санитарка», лежали раненые, возле них суетилось несколько человек. У меня дрогнуло сердце. 

— Где Кукушкина? — задыхаясь от волнения, спросил я подбежавшего ко мне фельдшера.

— Ее контузило, она в блиндаже, — ответил он, вытирая грязным платам лицо. — Мы всех отправили, а тут, откуда ни возьмись, еще одна машина и прямо на взлетную площадку. Хорошо, успели народ упрятать в щели!

Наскоро перевязав раненых, мы погрузили вместе с ними на носилки лежавшую без сознания Кукушкину, и я погнал машину напрямик, по неубранной ржи, в госпиталь.

Вечером впервые я крупно поговорил с Шиловым.

— Приглядываться к обстановке не время, для телефонных переговоров с женой тоже не время! Давайте работать по-настоящему или расстанемся! — сказал я ему напрямик.

— Разве я не работаю?