Во льдах (СИ)

Но вот пока сижу на скамейке. Это важный этап тренировки: научиться не спешить. В шахматах начала девятнадцатого века спешили и корифеи, и любители, бой завязывался уже на четвертом-пятом ходу. К середине века осознали, что прежде, чем идти на штурм, неплохо бы расставиться — занять господствующие высоты, отрыть окопы, подготовить блиндажи. И сходиться в схватке рукопашной стали уже ходу на восьмом.

Потом пришел Великий Стейниц и его верная личарда доктор Тарраш, и начало активных действий перенесли на второй десяток ходов. Горячие головы, что рвались в бой, были жестоко наказаны: дважды сходился со Стейницем в матчах за корону наш мушкетёр Чигорин, и дважды был бит. И теперь шахматисты считают, что главное не сам бой, а подготовка к нему. Бывает, что и на двадцатом ходу на доске сохраняется полный комплект фигур, которые всё маневрируют, маневрируют, маневрируют… и соглашаются на ничью, не сделав не единого выстрела.

На первое я согласен: маневрировать, покуда в этом есть польза. А на ничью без боя — только из дипломатических соображений. Крайне редко. Не сейчас. В Тбилиси намерен биться без оглядки. Да-с, судыри вы мои, без оглядки!

— Но ведь оттуда, сверху, это место видно?

— И преотличнейше видно. Но открываются такие панорамы, такие дали, что редко кто смотрит на Красное Солнышко.

— Но ты, конечно, смотрел.

— Смотрел. Ничего особенного не видел. Падение случилось позже, когда мы спускались. Дорожка идет так, что и Красное Солнышко, и Эльбрус, и остальное постоянно теряются из виду. А когда подошли поближе, то опять же ничего особенного не увидели. Стоят корейцы, и стоят себе. И только когда поравнялись, узнали, что человек упал.

— Может, это они его столкнули?

— Всё может быть, но с чего бы? Он, артист, становился у самого края обрыва, играл на нервах. А перед корейцами, не исключаю, решил особо блеснуть. Но что-то не заладилось: оступился, или порыв ветра, или ещё что, вот и — сорвался.

— И ты, увидев его внизу…

— Поспешил к нему. Но тут не очень поспешишь, летать я не умею, а падать нет желания. Минут десять занял спуск. В обход. Но хоть бы и мгновенно спустился, поделать ничего было нельзя. Множественные травмы, несовместимые с жизнью.

— Он был мёртв?

— Умирал. Сказал только «Николай Васильевич, когда же вы напишете новую пиесу?»

— Он тебя за Гоголя принял?

— А себя считал Щепкиным.

Мы ещё посидели, а потом решили-таки подняться. Погода хорошая, как не воспользоваться.

Шли, шли, и пришли. Ничего трудного. Дошли до Малого Седла, повернули обратно.

— А давайте вниз спустимся на канатке?

Вниз не вверх, вниз можно. Да и народу никого: вниз-то легче идти, вот и идут, чтобы честно сказать себе и окружающим, что да, что прошли маршрут. А вверх, или вниз — это тонкости.

И мы пошли к станции канатки.

Людей у кассы немного. Никого, если быть точным. Так что никаким геройством размахивать не пришлось.

Взял билеты. Ждем. Видно, как разминулись на середине пути два вагончика, красный и жёлтый. Красный поехал прочь, а жёлтый — к нам.

Тут ещё люди подошли, двое. Мужчина и женщина. Лет по тридцать. Одеты простенько, неброско.

— Скоро будет вагон? — спросила женщина.

— Жёлтый, едет, — ответил я.

Как-то не так они на нас смотрят, эти М и Ж. Непривычно равнодушно. Обыкновенно на нас смотрят со смесью зависти, ненависти и восхищения. Даже не обязательно узнавая меня. Просто молодежь, спортивная, привлекательной внешности, одеты дорого, на расходы не скупятся — как не позавидовать, как не возненавидеть классовой ненавистью. Ну, и восхититься тоже, представив себя на нашем месте.

А эти смотрели на нас равнодушно, как москвичи на туфли фабрики «Скороход».

Ну да ладно. Это у меня звёздная болезнь — считать, что все думают только обо мне. Своих забот полно у людей.

Вагончик дошёл до платформы. Механизм рыкнул, лязгнул и замолчал. Сейчас прибывшие выйдут, и мы чинно пройдем вовнутрь.

А — нет.

Ни топота, ни оживлённых разговоров. Только слабые стоны.

— Врач! Здесь есть врач? — это диспетчерша взывает о помощи.

— Есть, — ответил я.

— Посмотрите, что там такое.

Странная просьба. Посмотреть — это смотритель.

Но мы подошли со стороны выхода.

Дверь вагончика открыта, это понятно. И из него пахнет… Из вагончика пахнет озоном, химией, кровью и жареным мясом.

Нехорошее сочетание.

— Вызывайте скорую. И милицию, — крикнул я диспетчерше.

— Уже, — ответила та на удивление спокойно.

— Никого не впускайте, — сказал я девочкам. — А вам вообще сюда нельзя — это я несостоявшимся попутчикам.

— Это почему нам нельзя? — сказал мужчина.

— Запах слышите? Возможно отравление неизвестным ядом.

И, повязав платок поверх нижней части лица (платок итальянский, сморкаться — ни-ни, только вытирать бисеринки пота с верхней губы), я прошёл в вагончик.

Пять человек. Все лежат, да и немудрено — сидений здесь нет. Четверо копошатся, пятый — нет.

— Помогите, — простонал один, — вытащите нас отсюда… Он рядом!

Одежда на всех изорвана, будто кусала собака — маленькая, но очень злая. И местами подпалины. На предплечье — глубокая рана, до кости. А что под одеждой — не знаю.