Во львиной пасти

— Совершенно верно, — подтвердил с поклоном Иван Петрович, — а хоботы уже кстати: зачем им пропадать? Если мне было жаль убивать слонов, так более потому, что они так умны — умнее иного человека. Только под старость тоже теряют память. У меня, например, был старый слон, так тот, чтобы чего не забыть, завязывал себе всякий раз хобот узлом.

Теперь и у тетушки не могло быть сомнения, что язык у гостя без костей, и она, невольно также улыбнувшись, заметила, что «господин маркиз, кажется, как все французы, большой фантазер и охотник до сказок».

— Да, — отвечал он, — сказки — слабость моя с раннего детства. Но тогда я особенно любил такие, где встречалось побольше пряников и орехов, а в настоящее время меня гораздо более интересует какая-нибудь пулярка с фаршем, да и не в сказке, а на столе передо мною.

— Ах, Боже мой! — спохватилась тут фрёкен Хульда. — А мы-то вам до сих пор еще ничего не предложили! Для обеда еще рано, но вы позволите хоть чашечку кофе?

— Тетенька, я пойду, заварю… — вмешалась фрёкен Хильда и вспорхнула с дивана.

— Сиди, сиди! — остановила ее тетушка. — Я сама распоряжусь.

— Но зачем же, тетенька… Позвольте уж мне…

— Ты не знаешь, милочка, где что взять, — решительно заявила фрёкен Хульда, которой, по-видимому, хотелось угостить молодого ценителя вкусных вещей чем-то особенным собственного изделия. — Сиди и займи покуда господина маркиза.

Молодые люди остались вдвоем.

Глава девятая

Детство веселое, детские грезы!

Только вас вспомнишь, — улыбка и слезы.

Никитин

Каких ни вымышляй пружин,

Чтоб мужу бую умудриться, —

Не можно век носить личин,

И истина должна открыться.

Державин

— Ваша тетушка, видно, ведет все хозяйство в доме, — заговорил опять по-французски Иван Петрович, — а вы, мадемуазель, занимаетесь больше рукодельем? Но если зрение у вас так слабо, то вам следовало бы поберечь его.

Фрёкен Хильда своими большими голубыми, пугливо доверчивыми, как у теленочка, глазками, недоумевая, уставилась на говорящего.

— Я не страдаю глазами, — возразила она.

— А зачем же вы употребляете очки?

И он указал на большие круглые очки, лежавшие на столике перед средним окошком, рядом с недовязанным колоссальным чулком.

— Ах, это тетины!..

— Но чулочек она вяжет для вас?

Девочка, казалось, не знала: счесть ли это опять за простую шутку или за насмешку?

— Нет, для себя, — отвечала она, серьезно сдвинув бровки. — Вы, французы, кажется, очень любите издеваться над другими…

— С чего вы взяли, мадемуазель?

— Да вот хоть давеча вы уверяли тетушку, будто я хорошо говорю по-французски…

— А разве это неправда?

— Я очень хорошо знаю, что у меня есть шведский акцент и что я делаю ошибки. Три года назад я едва знала сказать «bonjour» и «pardon».

При этих словах по простодушному личику девочки проскользнула шаловливая улыбка.

— Вы, верно, вспомнили что-нибудь забавное? — догадался Иван Петрович.

— Да…

— Что же именно? Нельзя мне разве узнать?

— Можно бы… Но вы станете опять смеяться.

— Что же в этом дурного? Вместе посмеемся. Смех и для пищеварения, говорят, очень полезен. Спросите хоть вашу тетушку.

Фрёкен Хильда еще колебалась.

— Ну пожалуйста! — попросил он так умильно, чистосердечно, что девочка сдалась.

— Видите ли… — начала она, — мы с кузиной моей были в одном классе и как только выучились первым французским вокабулам, то страшно заважничали. Идем, бывало, по улице и нарочно задеваем локтем прохожих, чтобы иметь случай сказать «pardon, monsieur!», «pardon, madame!» А в праздники, гуляя вместе по эспланаде, болтаем меж собой по-французски, то есть морочим гуляющих, будто бы говорим, на самом же деле повторяем без толку, как попугаи, одни и те же заученные вокабулы.

И рассказчица и слушатель разом залились задушевным смехом, но первая, застыдившись своей чрезмерной веселости, прижала опять к губам платок.

— Прелестно! — сказал Иван Петрович. — У меня с моими братьями был также свой особый язык: каждый слог мы повторяли дважды, второй раз приставляя к нему только букву ф, например: «у-фу на-фас бы-фыл сво-фой я-фя-зы-фык».

— А мы с кузиной придумали особую азбуку, — подхватила фрёкен Хильда. — Ставили одни буквы вместо других и переписывались таким образом и в классе, и дома, чтобы другие нас не понимали. Приходили к нам в дом по воскресеньям из корпуса ее старший брат, кадет, ужасный задирала. Так мы с нею нарочно пишем друг другу при нем записочки, например: «Какой несносный мальчишка!» Он перехватит у нас записку, чтобы прочесть, и рот разинет: ничего-то не понять! Умора просто!

— Что же, он разве мешал вам в ваших играх?

— И как! Мы так хорошо, например, играли с сестрой его в феи, в гномы, в богини, летали на коврах-самолетах… А он вымажется сажей и с гробовым криком «го-го-го!» выскочит вдруг на нас из-за угла…

— И феи ужаснутся деланного черта?

— Да как же не ужаснуться? Потом, разумеется, узнав его, мы прогоняли его вон.