Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

— Мало ли! Хороших гостей не зовут, они сами приходят. А люди тянутся к тебе. Вот и получается, что не ошибся я, не зря взял тебя в колхоз. Ну, а если ты там обиделась на меня или что, так прости. По делу-то всякое бывает.

— Никаких обид у меня нет, что вы. Работа есть работа, какие могут быть обиды?

— Вот это верно, Сергеевна: работа — она и есть работа. А про меня если что худое тебе говорят, ты не очень-то слушай. На чужой роток не накинешь платок, а обиженные всегда найдутся. А к тебе я со всей душой. Шибко говорливых не люблю, это точно. И сам зато лишнего не болтаю. А поросенка выпиши — премия это тебе к празднику.

— Нельзя без решения правления, Яков Филиппович. Да и стыдно, честное слово. Не голодные мы, а на фронте и у нас, в Ленинграде…

— Знаю, что на фронте и что у вас в Ленинграде, — перебил он. — А что, мы с тобой накормим одним поросенком весь фронт? То-то, — что не накормим, а праздник сделать хоть бы и одному человеку — уже большое, я тебе скажу, дело. И насчет правления не сомневайся, будет и решение. Не собираться же каждый раз, чтобы пустяк решить. Поставки мы выполнили за этот год и сверх того немало дали. Все бы так-то работали, как наши люди.

И это была правда: колхоз «Большевик» успешнее всех в районе справлялся с госпоставками, и самим кое-что оставалось. Будь Евгения Сергеевна поопытнее, она давно поняла бы, что дело тут не только и, может, не столько в хорошей работе, сколько в умении Якова Филипповича, в его природной хитрости. Ну, например, она знала, что есть так называемое Воробьево поле — километрах в семи от деревни, но не догадывалась, что поле это — тайное, нигде не учтенное, а там как-никак двадцать гектаров с гаком, и засеяно оно было горохом. А еще были в колхозе и неучтенные коровы, и овцы, и свиньи, а уж про кур и говорить нечего.

— Ладно, Сергеевна, — сказал, надевая шапку, Яков Филиппович. — Дай-ка чистую квитанцию, я подпишу, а ты после заполнишь, что там положено.

Конечно, получить поросенка к Новому году было бы совсем неплохо. Голодать-то они с Андреем не голодали, но мясо все же на столе бывало редко. И все-таки Евгения Сергеевна не решилась выписывать, спрятала квитанцию в стол. Подумала, что посоветуется с тем же Егором Кузьмичом или с Дмитрием Ивановичем. А дома ее ждал сюрприз — кладовщица уже принесла поросенка.

Андрей радовался, что на Новый год у них будет поросенок, и Евгения Сергеевна поняла, что придется принять этот подарок. Не нести же назад — это обидит Якова Филипповича, да и других правленцев, и не хотелось омрачать радость сына…

XX

ТРИДЦАТОГО декабря (Евгения Сергеевна до смерти не забудет этот день) Яков Филиппович прямо с утра распорядился выписать еще двух поросят, барашка, пять десятков яиц и три пуда муки.

— Ты оформляй, а я пойду запрягать Марата, в район поеду. Отнесешь квитанции в кладовую, я по пути сам заеду и заберу все.

— А на кого выписывать? — спросила Евгения Сергеевна.

— Ну там… — Он поморщился. — Придумай сама. В район повезу, людям тоже попраздновать Новый год хочется.

— А списывать как будем?

— Война, Сергеевна, все спишет!

Ей показалось, что председатель подмигнул при этом.

— Я на это не пойду, — сказала Евгения Сергеевна и покачала головой. — За это нас с вами под суд могут отдать.

— Эка делов! — Яков Филиппович рассмеялся. — Не пугайся, здесь не Ленинград. Суд наш хотя и называется народный, а тоже районный. Понимать надо, Сергеевна. Так что давай, чтоб я засветло и домой вернулся. По ночи-то ехать не ахти, волков нынче развелось ужас сколько. Будто бы от фронта в тыл бегут.

— Нет, Яков Филиппович, не имею права, — вздохнула Евгения Сергеевна. Пожалуй, она понимала, что вступает в борьбу, и в борьбу неравную…

— Я уже тебе объяснял, что с госпоставками мы рассчитались и сверх еще дали. Остальным имеем полное право сами распоряжаться.

— Не знаю. Каждый грамм продовольствия на строжайшем учете, люди с голоду умирают…

— Насчет учета вилами по воде писано, — возразил Яков Филиппович хмуро. — Да и с голоду ни ты, ни я не помираем. И другие не помирают.

— Я имею в виду…

— Знаю, слыхал, что ты имеешь. Поди-ка я глупее тебя! Люди мрут. Ну, мрут, и что с того?.. Они и вчера мерли, и завтра будут, давай вот и мы с тобой ляжем рядом и начнем помирать вместе. Чего уж там, заодно!

— Если так рассуждать, можно договориться до абсурда.

— Вот и не рассуждай. Делай, что тебе велено, и все тут. — Яков Филиппович надвинулся на стол Евгении Сергеевны и почти зловеще прошептал: — Себе-то колхозное, которое на строгом учете, или, может, немецкое выписываешь?..

Она побледнела, спазм перехватил горло.

— Как вы… Как вы… можете?..

— Могу! — выкрикнул он. — Я, чтоб ты знала, все могу! А то больно умная. Но и мы не лыком шиты, хотя в городах ваших не живали и грамоте не обучены.

— Разве я в этом виновата?

— И ты виновата, и все вы виноватые, что жизнь кувырком идет! И заруби себе: не люблю, когда мне прекословят. Тут я хозяин! — И он вышел, хлопнув дверью так, что, кажется, качнулся дом.