Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Шерхан любит поговорить о вольной жизни, привирает, конечно, но Андрей делает вид, что всему верит. Верить тоже как бы положено, ибо привирают все. Без этого прошлая вольная жизнь оказалась бы скучной, да и не было в той жизни ничего такого замечательного, чем можно было бы похвалиться.

— В Ярославле хата была клевая, я тебе дам, — рассказывает Шерхан с восторгом, но и с тоской. — А хозяйка хаты, сукой буду, баба на все его с хвостиком! Красивая, стерва, аж до невозможности. На нее только посмотришь — сразу вскакивает. Ты пробовал?

— Нет. — По правде говоря, Андрею было стыдно слушать откровения Шерхана, он даже краснел. Но при этом вспоминалась Люба, и вспоминалась почему-то как раз в стыдном виде, хотя он ни разу не видел ее раздетой.

— Ну, это сила!.. — захлебывался Шерхан. — Душа вон, на стенку клопов давить лезешь! Как только выскочу на волю, сразу в Ярославль подамся. А ты куда? В Питер?

— Ага.

— Питер — это да! — восхищенно сказал Шерхан. — Кого-нибудь из воров там знаешь?

— Только Князя.

— Князь — авторитет, ничтяк. Был тут тоже один питерский, выскочил перед тобой. Во пел!.. Слыхал эту песню:

Я вырос сироткой у доброй старушки.
В огромный и шумный я город пошел.
Там много бродило оборванных нищих,
Среди них у графа я службу нашел…

— Нет, — сказал Андрей. — А как это он среди нищих нашел службу у графа?

— Это неважно, — отмахнулся Шерхан. — Это же песня, а слова для склада. А то еще как затянет:

Я сын старинного партийного работника.
Отец любил меня, и я им дорожил.
Но извела его проклятая больница,
Туберкулез костей в могилу уложил…

— А дальше? — спросил Андрей.

— Не знаю всю, — вздохнул Шерхан. — Но там еще так:

И я остался без отцовского надзора.
Я бросил мать, а сам на улицу пошел.
И эта улица дала мне званье вора,
Так незаметно до решеточки дошел.
И так ходил, по плану и без плана,
И в лагерях я побывал разочков пять.
А в тридцать третьем, с окончанием Канала,
Решил я жизнь свою с преступностью порвать…—

Тут Шерхан наморщил лоб, вспоминая слова. — Вот конец:

Приехал в город (позабыл его названье),
Пошел на фабрику работать поступить.
А мне сказали: «Вы отбыли наказанье,
Так будьте ласковы наш адрес позабыть».
И я ходил от фабрики к заводу
И всюду слышал все тот же разговор…
Так для чего ж я добывал себе свободу,
Когда по-старому, по-прежнему я вор?..
И разорвал ту справочку с Канала,
Котору добыл пятилетним я трудом.
И снова в руки меня жизнь взяла блатная.
И снова улица, и снова исправдом…

Ну как, а?.. — у Шерхана горели глаза.

— Нич-чего, — прошептал Андрей, сглатывая слюну.

— Сила! Эх, если бы я умел петь. Артистом бы стал, сукой буду. Хотя тоже не малина. Выдрючивайся перед фраерами, кланяйся им. Мне, знаешь, бабушка в детстве в ухо пёрнула, вот у меня и нет слуха. — Он осклабился. — Что-то спать не хочется. А тебе?

— И мне. — Андрей переживал песню. Ему казалось, что судьба героя этой песни перекликается с его собственной судьбой, и еще он представил вдруг, как здорово спела бы эту песню Люба.

— Давай Енота выкурим? — предложил Шерхан. Надергав ваты из оконной рамы, он скатал шарик, подпалил его и сунул под дверь каморки, где жил Енот. Минут через пять Енот выскочил в цех в кальсонах. Руки и борода у него тряслись. Раздался дружный хохот. Бригадир, сделав вид, что ничего не видел и не знает, стал орать, требуя, чтобы виновник признался и извинился. А Енот, чихая, повторял:

— Безобразие, форменное безобразие!.. И как только вам, молодые люди, не стыдно?.. Старый больной человек прилег отдохнуть, а вы так зло, так жестоко смеетесь над ним… — Он действительно был старый и сейчас походил на клоуна в сером казенном белье, всклокоченный, с растрепанной бородой, которую он всегда тщательно расчесывал и холил. Недоставало лишь шутовского колпака, — Прости их, Господи, неразумных. Придется пожаловаться начальнику режима. А что мне остается делать?..

К Еноту подошел бригадир.

— Успокойтесь, — сказал он. — Не надо никому жаловаться, я сам разберусь.