Во цвете самых пылких лет

Одно, первое, стихотворение послушали и несмело похлопали. После второго поднялся парень, косматый, небрежно одетый, и полез на веранду, выкрикивая:

— Преступление! О, это преступление! Поэ-эзия-я!..

Тут девушка исчезла, парень почитал стихи о том, что «коль целовать — так королеву, коль воровать — так миллион!»— и его тоже прогнали. После него еще несколько человек поднималось на веранду, одни стихи были хорошие, другие плохие, третьи так себе, и ребята то хлопали не жалея рук, то тихонько подсвистывали.

Вдруг все загудели, завытягивали шеи, зашикали друг на друга. На веранде оказались два парня в плотно обтягивающих их джинсах, простых безрукавках с рисунками. У одного в руках гитара, у другого — домра.

— Ой, что будет! Что сейчас будет! — жарко шептала Муза, отпустив Ваську и сжимая на груди кулачки.

Видно, этих двоих знали, они были известны.

— Слуш-шайте новую оперу! — крикнул парень с гитарой. — Под названием «Валера-падишах!»

Без промедления они ударили по струнам и запели. Суть оперы, как уяснили ребята с помощью той же Музы, состояла в следующем: на свете живет падишах Валера. У него есть три ценные вещи — глиняный тибетский божок, древесный корешок в виде русалки и портрет неизвестной старушки. С божком он разговаривает, на русалку смотрит, а старушку слушает.

Скажи дружище, старче колченогий,

— поет падишах Валера, —

Бежит ли сок по дереву, как кровь?
И жилы-корни соком набухают,
И листья-нервы в воздухе дрожат —
Не есть ли то живое существо?

Божок отвечает речитативом под домру:

И тигр, и дикий горный человек,
Лиана в джунглях, стойкий саксаул —
Мы все живем, страдаем и уходим…
Зачем, зачем? — вопрос неразрешим.

Валера:

И значит, дева, избранная мною,

(указывает на деревянную русалку)

Живая и достойная любви?

Божок:

Любовь? О чем ты говоришь?
Я, колченогий идол, слишком мудр,
Чтобы припомнить, что это такое!..

Сама русалка в их прениях не участвовала — ее тема лишь проходила в затейливой, но довольно внятной мелодии домры.

Время от времени в разговор вмешивалась старушка с портрета:

Закройте форточки,
Задерните гардины,
На стол поставьте толстую свечу,
Зовите Коломбину,
Пьеро и Арлекина,
Бедняжку Флоридора —
Я тоже жить хочу…

Какое это имело отношение к основной дискуссии, было непонятно.

В середине оперы падишах Валера куда-то исчезает — то ли на работу, то ли на учебу, то ли вообще неизвестно куда и на сколько времени: может, на месяц, может, на год. В его отсутствие вещи поют куплеты о любви к своему властелину.

Валера возвращается. Оказывается, он нашел свистульку и теперь свистит в нее все время, забыв об остальных сокровищах. Божок, русалка и старушка очень страдают и поют грустные арии. У свистульки не было ни темы, ни образа — она не объяснялась, а только пронзительно свистела. Свистел парень, игравший на домре; когда надо было петь, он выталкивал свистульку изо рта, и она болталась на шнурке, как амулет.

Опера имела успех весьма скромный: некоторые уходили даже во время исполнения. Васька внимательно слушал Музу, растолковывающую ему философскую суть этой вещи. А Славке слушать Музу не хотелось, ему хотелось самому подумать над содержанием. Опера ему понравилась, но еще больше понравились ее авторы: они нисколько не пижонили, а очень искренне пытались рассказать о том, о чем думали сами. Они не ждали аплодисментов: просто вытерли пот, поклонились и хотели уже с достоинством удалиться, как вдруг были остановлены голосом, идущим из глубины веранды:

— Будьте любезны, задержитесь на минутку!

Ребята устало переглянулись, пожали плечами и остались. Какой-то человек раздвинул их, встал в середину и произнес, обращаясь к зрителям:

— Сейчас мы имели дело с профанацией искусства.

42

Друзья переглянулись.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Васька, толкнув Славку в бок.

— Да… это номер! — ошеломленно произнес тот.

Уж кого-кого, а этого человека меньше всего ожидали увидеть они на веранде городского парка. А человек вещал:

— Сейчас мы имели дело с профанацией искусства. Идеалов, которые завещали нам классики. И кто, кто осмелился посягнуть на них? Юнцы, у которых молоко на губах не обсохло. Они осмеливаются выносить на общий суд свои незрелые, вредные опусы. Чувствуют на это, видите ли, моральное право. Так скажем же им от имени общественности: долой! Долой! Да здравствует настоящая поэзия, да здравствует настоящее искусство!

И «микробиолог Сережа», вынув откуда-то небольшую книжицу, взмахнул ею над головой.