Во власти дьявола

Понятия не имею, откуда он взял подобные мысли. Возможно, со дна своей души, и подозреваю, что к столь странной аберрации сознания его, должно быть, привел какой-то ужасный опыт. Вот почему он жаждал обольстить Софи не для того, чтобы она полюбила его, но для того, чтобы сдалась на милость победителя. Мне пришлось убедиться в том, что им владела безумная потребность властвовать, это было похоже на настоящую манию. Встретив эту молодую женщину, Нат сам сбросил себя с высоты того трона, куда я так наивно его поместил.

Был ли я разочарован этим? Там, где, как я полагал, жила одна сила, я вдруг перестал различать что-либо, кроме слабости. Там, где я привык восхищаться умом, теперь я не встречал ничего, кроме непостижимого умопомешательства. Как я мог позволить ему сделать меня участником этого спектакля, наполненного презрением к окружающим? Разумеется, я был обманут искусством этого человека, искусством, проявлявшимся даже в его движениях, жестах, словах и взрывавшимся на сцене с такой оригинальной силой, которая смущала и провоцировала наше сознание. Но неужели этому искусству необходимо питаться подобными низостями? И я снова начинал замечать, что «Черная комната» — вовсе не откровение свыше, а описание всех наших мерзостей. Ее герои — две жалкие марионетки, которые заикаются и лепечут что-то невразумительное в первом акте, стараясь выразить этим никчемность существования, и та женщина, которая появляется в третьем действии, вмешиваясь в их нелепое бормотание, и оказывается не в силах вырвать у них ни одного любовного вздоха, — делают все возможное, чтобы понравиться той эпохе, слегка искаженным образом которой они являются. Но насколько же больше они — отражение самого автора, который не способен применить свой дар, чтобы осветить свое время, зато умело подталкивает его все дальше и дальше, в глубокую ночь. В отсутствие истинных звезд этот шедевр помогал нам скатиться в трясину.

Теперь я стал лучше понимать, почему Софи отказывалась сотрудничать с Пурвьаншем. Она не принадлежала к миру нечистот, откуда была родом «неожиданная гостья» из третьего акта. Она не желала участвовать в беседах слабоумных клошаров, пусть даже и в фантастической выдумке. Чем лучше мы с Алисой узнавали ее, тем яснее открывалось нам то огромное расстояние, которое разделяло ее и Ната. Они были столь же различны, как огонь и вода. Этому гордецу предстояло вскоре превратиться в костер, пылавший на берегу спокойного тихого озера, в водах которого отражалось вечное синее небо.

XII

В начале августа мы узнали о кончине Даниель Фромантен. Мы пытались избавить ее от наркотической зависимости, но после каждого выхода из больницы она возвращалась к этому злу с ненасытной жаждой смерти.

Сейчас я с печальной ясностью понимал, что, как и болгарка, эта молодая женщина тоже была, хотя и добровольной, но все же жертвой Пурвьанша. Он сбил их с пути — в безысходность, — и единственным выходом для них стало разрушение. Покидая кладбище, я осознал, что похоронил здесь и свою юность, и свою слепую привязанность к этому человеку.

— Нат всегда играл с нами, — сказал я Алисе. — Помнишь, он заставил нас отвернуться от жизни, заперев в своем театре. Мы просиживали там на всех репетициях, будто на торжественной мессе, и причащались иной реальности — более подлинной и глубокой, чем сама жизнь. Он кормил нас отравленной пищей. Мы были пленниками фокусника, затуманившего наш мозг своими иллюзиями.

Когда мы вернулись на улицу Одессы, моя подружка захотела, чтобы я ее выслушал. Она настойчиво требовала от меня разъяснений. Раз уж мы отдаем себе отчет в пагубном влиянии Пурвьанша, нам следует говорить друг с другом на языке истины. Как нам теперь быть с признанием Даниель о матери Алисы и ее темных связях с Натом?

Я хотел было смолчать, но не смог. Вправе ли я рассказать ей о колоссальной двуличности того, кто был когда-то моим другом, если, храня до сих пор молчание, я защищал репутацию Марии-Ангелины в глазах ее дочери? И мог ли я входить во все подробности этих гнусных мерзостей? Рискуя очернить память Даниель, я признался Алисе, что, если мадам Распай и была любовницей Пурвьанша, она, разумеется, никогда не предавалась тем излишествам, которые расписывала нам несчастная наркоманка.

Не знаю, насколько Алису успокоили мои объяснения, по правде, я этому не верю. Она заявила, что прежде всего это не ее дело, ее мать — уже достаточно взрослая, чтобы поступать так, как ей заблагорассудится. Во всяком случае, помня о том, что случилось с Альбертой и с Даниель, она должна была спрашивать себя, не угрожает ли и Марии-Ангелине такой же жалкий конец. Конечно, она верила в свою мать, но кто знает, на что еще способен Пурвьанш? Не следует ли ей отправиться к ней и, сознавшись, что она знает об их романе, предупредить ее об опасности?