На место его, к немалому всеобщему удивлению, вновь назначен был 76-летний И. Л. Горемыкин. Государь лично открыл заседание Совета Министров, заявив, что новый председатель пользуется его полным доверием и что он поэтому рекомендует прочим министрам руководствоваться его предначертаниями. Горемыкин начал с того, что объявил представителям печати о своем твердом намерении работать в тесном согласии с Государственной Думой. Едва ли однако подобная программа была выполнима. Дума продолжала настаивать на расширении своих прав, премьер же стремился удержать ее деятельность в рамках основных законов. Тем не менее, печать не встретила враждебно его новое появление у власти. Со своей стороны, и сама Дума отнеслась к нему иначе, чем за первое его премьерство. После открытого конфликта с Коковцевым народные представители осознали, по-видимому, всю ненормальность создавшегося положения и проявляли желание к совместной с правительством работе.
Но уже на первых порах Горемыкин натолкнулся на серьезные затруднения среди самого Совета Министров. Несмотря на особенные полномочия, предоставленные ему Государем, и доверие, высказанное ему монархом, он вскоре убедился, что он в Совете Министров далеко не является полновластным хозяином положения. Расходясь во взглядах с военным министром Сухомлиновым, министром внутренних дел Маклаковым и министром юстиции Щегловитовым, он не в состоянии был от них избавиться, так как они находили поддержку при Дворе. Поставить же вопрос ребром престарелый премьер не решался, отчасти по врожденной ему пассивности, отчасти же не желая насиловать волю Государя.
Ясно было, что при подобной психологии первого министра, принимая к тому же во внимание его возраст, положение его в Совете не укрепится. Министры перестали с ним считаться и, хотя и относясь к нему почтительно, управляли вверенными им частями независимо от его предначертаний. Старик сознавал это, но пальцем не шевелил, чтобы изменить это противное здравому смыслу положение. Когда я, например, указывал ему на вредную деятельность того или иного из упомянутых выше министров, он говорил: «Разве я знаю, чем господа эти занимаются». Он производил на меня впечатление опытного театрального режиссера, который из ложи своей, следя за ходом представления, критикует актеров, не присутствовав на репетициях и не делая ни шагу, дабы уволить актеров негодных и заменить их более способными.
В заседаниях Совета он проявлял обыкновенно полное равнодушие и даже засыпал, а вечером перед тем, чтобы приступить к занятиям, забавлялся раскладыванием пасьянсов, беседуя со своими близкими на посторонние делам темы. Но иногда, хотя весьма редко, он пробуждался и тогда проявлял неожиданную для министров решительность. Так, например, в экстренном заседании Совета для обсуждения мер, к которым надлежало прибегнуть по отношению к австро-сербскому конфликту, мнения разделились. Горемыкин сидел молча, закрыв глаза. Вдруг он выпрямился. «Прекрасно, господа, – сказал он, – я доложу Государю о единогласном решении Совета Министров в смысле необходимости оказать Сербии поддержку». – «Это долг нашей чести», – прибавил он.
К общей мобилизации наших сил И. Л. Горемыкин относился отрицательно. Он настаивал на необходимости испробовать все способы прийти к соглашению при посредстве берлинского кабинета, прежде чем прибегнуть к такой опасной, по последствиям, мере.
Ввиду настоящих споров о степени виновности той или иной державы в деле объявления войны, позволю себе остановиться на некоторых переданных мне С. Н. Свербеевым подробностях последних, предшествовавших войне, дней.
Дня за четыре до объявления войны Германией, австро-венгерский посол в Петербурге граф Шапари, не появлявшийся дотоле в нашем министерстве иностранных дел, неожиданно посетил Сазонова[27]
. Он передал министру, что правительство его отнюдь не желает обострять конфликт и что оно расположено совместно с нами выработать проект условий, при которых конфликт этот мог бы быть устранен. А. А. Нератов, с которым я встретился в тот же день, сообщил мне, что, по-видимому, всё дело на пути к мирному разрешению.