Во власти хаоса

Я остался. И разговор, естественно, перешел на А. Ф. Керенского. Я спросил А. И., как он расценивает его? – «Герой не моего романа, – махнув рукой, проговорил А. И., – лично, конечно, человек честный, но слабый, совершенно слабый. Всё только – актёрство, жесты, эффекты. А на этом в политике далеко не уедешь… Вот Савинков, – продолжал А. И., – совсем другое дело. Это был человек действия. За Савинкова я бы десять Керенских отдал…»

В это время раздался звонок. Я встал, простился. Мы вышли в переднюю. А. И. открыл дверь, и в дверь не вошел, а как-то ворвался Александр Федорович Керенский. Наружность Керенского – всероссийски известна. Но сейчас, перевалив за 50, Керенский был уже не тот. Лицо землистое, в глубоких складках-морщинах, какое-то обвислое. Я стоял, чтоб уйти…

– Александр Федорович, вы не знакомы? Это – писатель Роман Борисович Гуль, приехал из Германии…

И тут произошло нечто меня потрясшее. А. Ф. Керенский круто, словно на каблуках, повернулся ко мне, выхватив из жилета лорнет на широкой черной ленте и, приставив к глазам, стал меня рассматривать. Этим лорнетом на черной ленте я был ошарашен. Керенский, конечно, меня по имени знал, я кое-что писал о нем не очень лестное. Посему, вероятно, и рассматривал. Затем, оторвав лорнет от глаз, Александр Федорович протянул руку, громко, отрывисто сказав:

– Здравствуйте! – голос у А. Ф. – прекрасный баритон.

– Здравствуйте, Александр Федорович, – ответил я. Поздоровавшись с Керенским, я вышел. «Господи, – спускаясь по лестнице, думал я, – но почему же именно лорнет? Да еще на черной широкой ленте? Почему не очки, не пенснэ, не монокль наконец (вставить при случае). А то ведь это же какая-то графиня из "Пиковой дамы", а никак не вождь Февральской революции».

Думаю, будет лучше, если я, отступив от хронологии «России во Франции», расскажу всё об А. Ф. Керенском: о наших встречах, разговорах, о некоторой близости (одно время, в Америке). Многое будет из «России в Америке», но зато тема – А. Ф. Керенский – будет дана полнее.

Вторично я увидел Керенского на улице, на Авеню де Версай. Он меня не заметил. Думаю, он никого заметить не мог. Во-первых, сильно близорук, ходил с палочкой. Во-вторых, Керенский не шел, как обычно ходят люди на улице, а почти бежал, и на согнутых в коленях ногах, что было необычно и некрасиво. На голове никакого головного убора. Керенский по улице ходил с непокрытой головой, как молодые. Волосы – седоватый бобрик, без всякого намека на ленинскую лысину.

И вот, когда Керенский однажды так «бёг» по парижской улице (он любил моцион, гулять), какая-то русская дама, шедшая с девочкой, остановилась и громко сказала девочке, показывая пальцем на Керенского: «Вот, вот, Таня, смотри, смотри, этот человек погубил Россию!»

Мне об этом рассказывал Владимир Михайлович Зензинов, ближайший друг Керенского, и добавлял, что на Александра Федоровича «слова этой дамы подействовали ужасно, он несколько дней был сам не свой».

Когда я ближе узнал А. Ф., я, конечно, никогда о «загублении» им России не говорил, но не раз чувствовал, что эту тему он воспринимает болезненно. Вероятно, потому, что наедине с собой чувствовал, что в чем-то где-то (несмотря на всеобщий всероссийский развал, на всеобщее российское окаянство) он все-таки как-то перед Россией виноват своей слабостью. Ведь необычайно любившая его Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская (известная бабушка русской революции), называвшая Керенского не иначе, как «Саша», подавала ему истинно-государственный совет спасения России. Она говорила Саше, что он должен арестовать головку большевиков, как предателей, посадить их на баржи и потопить. «Я говорила ему: „возьми Ленина!“ А он не хотел, все хотел по закону. Разве это было возможно тогда? И разве можно так управлять людьми?.. Посадить бы их на баржи с пробками, вывезти в море – и пробки открыть. Иначе ничего не сделаешь. Это как звери дикие, как змеи – их можно и должно уничтожить. Страшное это дело, но необходимое и неизбежное».