Во власти (не)любви (СИ)

— Очевидно, вы вправе верить своей любимой мессалине, комиссар Кнедл, — отозвалась она, впервые подняв на него взгляд, и с удовлетворением отметила, что на словах «любимая мессалина» по его лицу пробежала какая-то тень.

А дальше было действительно странно. Потому что вместо выговора, который, по идее, должен был сейчас последовать, комиссар достал из стола второй стакан, и, плеснув в него из бутылки, протянул Джине.

— Выпей.

Это что, какая-то проверка?

— Женщинам строго-настрого запрещено принимать алкоголь, — проговорила Джина, не притрагиваясь к стакану.

— Полномочный комиссар республики Догма разрешает тебе, так что можешь выпить, — обаятельно улыбнулся Кнедл, подняв свой бокал. — За нашу великую и непобедимую республику…

Даже малюсенький глоток виски, который она сделала, обжег горло и невиданной легкостью моментально разошелся по всему телу, чтобы потом сконцентрироваться где-то внизу живота.

— Чтобы она провалилась в ад, — неожиданно заканчивает свою фразу Вацлав. — Так ты, наверное, подумала?

— To, что думают какие-то там чернавки, меньше всего интересует господ мужчин, — ответила Джина, делая еще один глоток.

— Ошибаешься, — покачал головой Кнедл, разглядывая ее так пристально, что под этим взглядом Джине становится не по себе. — Мне интересно, о чем думаешь ты. С какой страстной силой меня ненавидишь. Ведь это по моей вине ты оказалась здесь.

Что значит его последняя фраза? Что, упыри чертового Вацлава Кнедла слопай, значит его последняя фраза?

Он ждет, что она возмутится и будет расспрашивать. Это абсолютно нормальная, адекватная и единственно возможная реакция на то, что он сейчас сказал. Но она ему эту реакцию ее не даст! Будь она проклята, не даст!

— О, ненависть — слишком разрушительное чувство, — позволив себе тончайшую усмешку, Джина посмотрела на него поверх бокала. — Скорее, я сочувствую вам, комиссар. На мой взгляд, ваша мессалина просто отвратительна, а ведь вам приходится делить с ней постель. Впрочем, на вкус и цвет… И возможно, вы получаете с ней истинное удовольствие…

— Я бы мог сказать, что это не твое дело, чернавка, — заметил Вацлав, наблюдая, как виски оседает на стенках бокала. — Но твое сочувствие тронуло меня необыкновенно. Жаль, я не могу ответить тем же тебе.

Его глаза — серые и такие холодные, словно пронизывают ее насквозь. Он расслаблен и, в принципе, равнодушен… Или хочет таким казаться? Вацлав Кнедл всегда хорошо умел скрывать свои эмоции. А может, он давно от нее излечился? Но зачем тогда позвал сюда? И почему мысль о том, что она ему безразлична, так сильно ее задевает?

Она должна пробить его стену. В этом ее спасение, которое может оказаться и погибелью… Кирпичная монолитная стена, уходящая вверх, так высоко, насколько хватит взгляда. Нужно ли ее рушить и выпускать то, что находится за ней?

— Наверное, мне пора, комиссар, — смиренно проговорила Джина, поставив на стол недопитое виски, и поднялась. — Вряд ли пестунья Магда одобрила такое поведение, ведь касты…

Она не договорила, потому что Вацлав Кнедл внезапно поймал ее за запястье и притянул к себе, вынудив обогнуть стол и сесть к себе на колени.

— Должны быть чисты, — с издевкой договорил он и стянул косынку с ее головы. — Знаешь, как сильно я этого хотел?

И аккуратно дернув сколотый шпильками пучок, распустил ее волосы, вдохнув их запах хозяйственного мыла, которым чернавкам разрешено было совершать свой туалет

Склонив к себе ее голову, комиссар накрывает губами ее губы, а его рука ложится на ее колено и медленно ползет выше, задирая черную бумазейную ткань. Этот не тот неумелый поцелуй пятилетней давности, а властный поцелуй хозяина положения, который имеет полное право на свою собственность. На собственность, которой он не оставляет и единого шанса не подчиниться ему и вырваться.

Джин охватывает дикое чувство, будто она медленно распадается на клетки- квадраты, каждая из которых ощущает его по отдельности. Вацлава Кнедла слишком много — вокруг ее, под ней, на ней, и в ней — в ее губах и рте, который он терзает мучительно-долгим поцелуем. Он забирает ее в свой плен — сразу, мгновенно, без оружия, не дав малейшей возможности сопротивляться своему резкому напору.

И когда он наконец отрывается, Джина с трудом переводит дыхание, чувствуя себя на грани помешательства от двойственности происходящего. Она никогда не любила и не хотела его — эта вынужденная близость судорогой сводит скулы, противной дрожью отдается в кончиках пальцев, ощущающих текстуру его пиджака, на который в неестественном объятии ложатся ее руки. Но он мужчина, восхитительно сильный, вожделеющий ее мужчина, какого властного у нее не было ни разу в жизни и…

Да, давно. У нее не было мужчины давно.

Где-то на периферии сознания мелькают мысли о том, что стена пробита, но чтобы чудовища смогли выбраться, она должна, сыграв безоглядную, неземную страсть, до основания разрушить ее, тем самым открыв путь на волю себе…