Во время бурана

— Пускай курят, — отвечал Саша. — Пускай, если им это нравится. И ты знаешь, Вася, если листок бумаги на каких-нибудь шесть самокруток представляет для людей такую ценность… Ты знаешь, меня это даже больше берет за живое. Ты представляешь себе, какая здесь царит нищета?

Васю постиг двойной конфуз: и как шофера, и как скептика. Заблудившись в темноте на лесных проселках, он, к своему крайнему смущению, привез нас среди ночи в то же село, где перед вечером мы провели коротенький митинг. Постучались в избу, у хозяина которой оказалось пятеро ребят, что ничуть не помешало ему радушно пригласить нас на ночлег. Хозяин был неграмотным, как и большинство его односельчан, но нет, вовсе не на курево нужны ему были наши листовки. Он с гордостью достал из-за образов и показал нам восемь штук, которые получил от нас накануне. Ровно восемь — по числу членов своей семьи. Признаюсь, мы не сразу поняли смысл этого соотношения, и только в ходе беседы нам стало ясно, что наша листовка для них — это знак приобщения к новой, советской жизни. Хозяин помнил содержание листовки (мы читали ее на митинге), знал, что это не документ, но, бережно разглаживая листки на некрашеных досках стола, приговаривал:

— Василю, Пятрусю, Павлинке, Кондрату, Ульянке…

Эти бумажки с первым печатным словом, пришедшим с востока в их село, должны были, по мысли хозяина, служить для каждого члена его семьи если не временным советским паспортом, то по крайней мере залогом того, что скоро они станут гражданами советского государства.

•

Когда перед ветровым стеклом нашей полуторки замелькали дома Белостока, уже начинало смеркаться. Мы устали и очень хотели спать, потому что последние сутки, наверстывая время, затраченное на непредусмотренные планом остановки, гнали почти непрерывно. И мы были дико голодны.

Вася остановил машину на перекрестке, и, спрыгнув на тротуар, я спросил пожилого прохожего, нет ли поблизости ресторана. Галантно приподняв шляпу, прохожий, судя по произношению — поляк, сказал, что «правильной ресторации» поблизости нет, но имеется цукерня Зофьи Фурманской, у которой и пообедать можно неплохо. Он и сам несколько раз обедал у пани Зофьи. Пани Зофья отлично готовит. Если пан товажиш позволит, это совсем близко. Сначала просто, а потом за угол. Вон за тем углом пан товажиш сразу увидит.

«Просто» — значит прямо, это мы уже понимали. А «если пан товажиш позволит» — это ничего не означало, кроме того, что мой собеседник был человеком изысканно вежливым.

Все здесь называли нас товарищами, произнося это слово с тем особым вкусом, какой имеет оно, когда еще не стало привычным обращением, не стерлось от длительного употребления, не обезличилось от частого применения к тем, кто его не достоин. Белорусы говорили «таварыш», поляки — «товажиш», но и те и другие — с явным удовольствием. При этом обязательно предваряли «товарища» «паном»: по местным понятиям о вежливости без этого, видимо, никак нельзя было.

Через минуту мы стояли перед небольшой витриной, над которой висела вывеска, написанная по-польски и по-еврейски. Ее содержание совпадало, по всей вероятности, с русским текстом, написанным на листе бумаги, приклеенном изнутри к стеклянной двери. Листок этот сообщал: «Еврейские домашние обеды С. Фурманской, а также цукерня».

Внизу была цукерня — кондитерский магазинчик, а на втором этаже — столовая. Один прямоугольный обеденный стол человек на десять-двенадцать заполнял почти всю комнату. Он как бы подчеркивал, что предназначен для одной, хоть и не маленькой семьи: дескать, обеды здесь не ресторанные, а именно домашние.

Обед нам подавала сама пани Зофья, поднявшаяся наверх вместе с нами, — в цукерне она оставила свою сестру. Она поминутно осведомлялась, нравится ли нам суп, и занимала нас разговором: