Во время бурана

— Вспомнил еще один эпизод. Тоже про этот самый блиндаж. Незадолго до прорыва блокады — это уже в январе сорок третьего года — угодил-таки в него снаряд. Не в него, правда, но у самого входа лег. И — представьте себе — не разорвался! Воткнулся в землю и лежит. Тяжелый был снаряд — если бы взорвался, так все бы разворотил. Тут, понятно, вера в неуязвимость этого блиндажа еще больше окрепла, еще больше стали о нем рассказывать. Ну, капитану это показалось не совсем… не совсем научно обоснованным, что ли. «Шутки шутками, говорит, а тут уже какое-то суеверие получается. Не к лицу это советским бойцам». Пошел к солдатам поговорить по душам. Человек он был хоть и немолодой, но по-юношески влюбленный в науку. Убежденный материалист и агитатор не по должности политработника, а по самой, я бы сказал, сущности своего характера. Приходит к бойцам и начинает им объяснять, что всякий блиндаж есть не более чем блиндаж, а если снаряд не разорвался, то это чистейшая случайность. Взрыватель оказался не в порядке, — вот, мол, и все. Но тут один старшина начинает задавать нашему капитану вопросы. Замечательный парень был этот старшина — герой, вылитый Василий Теркин. Его у нас в батальоне так и называли, тем более что и фамилия у него была подходящая — Коркин. Думаю, что почти в каждой части были тогда свои Теркины… Так вот, старшина спрашивает: «Что ж это означает, товарищ капитан, если в немецком снаряде взрыватель не сработал? Может, у них на военном заводе кому-то неохота под гитлеровскую дудку плясать?» Капитан подтверждает, что это, конечно, вещь вполне возможная. Тогда старшина говорит: «А ведь на военном заводе такого дела в одиночку не сделаешь. Тут и рабочий должен руку приложить, и на контроле должен быть надежный человек. Словом, требуется организованность. И смелость требуется немалая — за такое дело в случае чего по голове не погладят. Вот я и думаю: кто же это у Гитлера в тылу против Гитлера идет, действует организованно и с беззаветной смелостью? Скорее всего, что коммунисты! По всем этим признакам похоже, что именно они. А кто такие коммунисты? Ленинцы, ученики Владимира Ильича! Бороться с врагами рабочего класса, действовать смело и организованно — этому коммунистов учил товарищ Ленин. Выходит, значит, что линия опять-таки от Ленина идет… Вы, товарищ капитан, разъяснили нам, будто это «чистейшая случайность». А по-моему, выходит вроде бы, что тут не в случайности главная причина. Бойцы полагают, что ленинский блиндаж обязательно выстоит»… Возвращается капитан в командирскую землянку, смеется. «Дубина я, говорит, балда, агитпропский сухарь!» Хуже того, шкрабом себя обозвал и даже начетчиком. Что такое? «Сказку, говорит, услыхал, к творимой легенде приобщился и ничего в ней не понял. Принял ее, метафизик несчастный, за суеверие. А это, говорит, вовсе не суеверие, это, говорит, высокая поэзия, самый что ни на есть настоящий солдатский фольклор!..» И, знаете, прямо-таки по сказке получилось. Выстоял этот блиндаж, ни один снаряд его не повредил, ни одна бомба не тронула. И наступление наше началось, ушли мы на Запад, а он все целым стоял…

Грицай замолчал. Алексей встал из-за стола и тихо спросил:

— Простите, товарищ Грицай, этот капитан… этим капитаном были вы?

— Нет, не я. Я был командиром батальона. Фамилия капитана — Сперанский. Погиб во время прорыва блокады. В том же бою и старшину Коркина убило. А женщина, которая жила в доме номер шесть, — с ней вы уже знакомы. Это Прасковья Фоминична. Мы ее тогда сюда переселили — в ближайший каменный.

Все посмотрели на Прасковью Фоминичну. Она стояла возле печи, свет из раскрытой топки падал на стоптанные солдатские сапоги, на длинную юбку, но лицо было плохо видно в сгустившейся темноте. В это время на крыльце послышались шаги. Прасковья Фоминична открыла дверь. Вошел профессор Гущин, всмотрелся в сидящих за столом.

— Вот вы куда забрались! Еле нашел. Что же вы сумерничаете, друзья мои?

Прасковья Фоминична зажгла лампу, Грицай налил Гущину чашку чая. Профессор отхлебнул, довольно крякнул, огляделся. Увидел на соседнем стуле чертежи, сложенные туда Грицаем. Безошибочно узнав среди них свой, взял его, развернул, спросил Матвеева:

— Ну как? Ничего гаражик?

— Гараж, профессор, прекрасный. Тут у нас возникли некоторые разногласия по поводу оформления фасада, но об этом, я думаю, мы с вами договоримся. В целом же гараж, повторяю, мне очень нравится. Только строить его мы будем не здесь. Здесь будет сад.

— Да, да, — подтвердил Печерский.

Но вдруг он спохватился, вспомнил, что комиссия, собственно, не пришла еще ни к какому решению и возмущенно посмотрел на Матвеева. Тот задумчиво смотрел в окно. И так же быстро, как появилось, выражение возмущения исчезло, сменилось хорошей улыбкой, не часто озарявшей лицо старого архитектора.

— Да, да, — продолжал он, — чудесный, доложу я вам, будет сад! Тенистые аллеи, скамьи, каштаны…

— Лиственницы, — сказал Алексей, разыскивая в портфеле рисунок узорной ограды.