Во все Имперские. Том 1

А Алёнка вообще продана без надлежащего оформления, как мне сказал писарь в Пскове. Так что по факту вы оба свободны. И теперь относитесь к сословию вольных крестьян. И я нашёл вам обоим работу. Алёнке — официанткой в «Ижоре-Обжоре», а Дрочиле — грузчиком на автобазе казаков.

Только там очень попросили Дрочилу сменить имя, но я думаю, с этим проблем не возникнет. Так что всё. Наслаждайтесь правами и свободами.

Закончив свою речь, достойную самого Императора Александра II, освободившего крестьян в моём родном мире, я замолчал, ожидая реакции.

Но реакцией стало полное непонимание. Алёнка похлопала глазёнками, как она любила это делать, а потом расплакалась. Дрочила, дожёвывавший карельскую калитку (не заборную калитку, калитка — это такой пирожок), тупо уставился на меня, явно не поняв ни слова.

— Всё. — объяснил я проще, — Я больше не барин. А вы с завтрашнего дня холопы закусочной и автобазы соответственно. Так понятнее?

Алёнка совсем разрыдалась, а Дрочило пробасил:

— У, продал барин! Али плохо служили?

— Да хорошо вы служили, — разозлился я, — Только мне больше кормить вас нечем. Сечёшь? Обнищал твой барин. Вот этот ужин — он последний и, считай, прощальный.

— Не пойду в закусочную, — совсем, как дитё, заныла Алёнка, — Позор это. Мне бабка говорила, в городе работать — позор для девки. Испортят, погубят!

Алёнка сейчас была особенно милой, плача, она теребила платок на шее и постоянно поправляла свой крестьянский длинный сарафан. Наряд моей сестрицы, который был на Алёнке во время нашей первой встречи, холопка переодела еще вчера, еще до угона самолёта.

Я присел рядом с девушкой на лавку и приобнял её за талию. От Алёнки сладко пахло девичьим потом, а еще чем-то теплым и родным, как будто парным молоком.

— Не бросай, барчук, — ласково пропела Алёнка, а потом неожиданно бросилась прямо на меня и жарко стала целовать, или скорее даже кусать мои губы своими пухленькими губками.

— Дрочило, иди погуляй, — приказал я Дрочиле, который уходить от меня на автобазу очевидно тоже не собирался.

Я завалил Алёнку на лавку. Красавица больше не плакала, теперь она принялась хихикать самым ехидным образом.

Интересно, разрешено ли в Империи предаваться любви на лавках?

Я быстро окинул взглядом сквер, но увидел только Пушкина и Дрочилу. Дрочило уже пошёл бродить по переулку, а Пушкин был бронзовым, так что с ними проблем быть по идее не должно.

Я распустил Алёнке длинную косу, а другой рукой стал мять её роскошную грудь. Красавица больше не хихикала, теперь она только часто и жарко дышала.

Моя рука скользнула по внушительному бедру Алёнки, я задрал ей подол. Мы слились в блаженном единстве звуков наслаждения…

***

Проснулся я от мерного боя барабана и завывания свирели.

Это было настолько странно, что я, возможно впервые в жизни, не сразу вспомнил, где я нахожусь, когда открыл глаза.

Ну, посудите сами. Ты просыпаешься в парке на лавке, на часах три часа ночи, город пустой и темный, а где-то играют на свирели и долбят в барабаны.

Причём, эти звуки еще и приближаются.

Алёнка спала рядом, завернувшись в цветной крестьянский платок и используя собственные роскошные светлые волосы вместо подушки.

К музыке тем временем примешались крики. И это были не радостные возгласы пьяниц, а крики боли и ужаса.

Так.

Что-то не то происходит этой ночью в Царском селе.

Алёнка тоже проснулась и испуганно захлопала глазами.

— Всё в порядке, я здесь, — успокоил я девушку, как мог.

Из-за памятника Пушкину появился Дрочило, этот заспанным не выглядел.

— Дрочило, что там?

— Не знаю, барин. Ходют.

Я хотел спросить, кто именно ходит и куда, но в этот момент увидел издававших странные звуки людей своими глазами.

Толпа вывалила в Лицейский переулок из какого-то двора за лавками и магазинами. Выглядела толпа жалкой и оборванной, человек десять, явно холопов. Среди них трое баб. Холопы в ужасе кричали и явно бежали от чего-то.

То, от чего они бежали, вскоре появилось из того же двора. Это тоже была толпа, но меньше, я насчитал семерых. Выглядели семеро пришельцев настолько зловеще, насколько это вообще было возможно.

Все они были в длинных черных одеяниях, полностью скрывавших тело, и в высоких черных же колпаках с масками, закрывавшими лица. Один из черных мерно стучал в барабан, второй играл на свирели. За исключением этого, толпа неизвестных в черных одеждах двигалась совершенно молча, остальные не издавали ни звука.

Третий шёл в центре толпы колпаков и нёс в руках длинный деревянный шест, оканчивавшийся резной короной, тоже деревянной.

У четвертого в руке был старинный топор, у пятого — пила. Шестой тащил флаг, такой же, как тот, что развивался над Лицеем — изображавший золотой трон и корону на серебряном поле, ниже которых располагалась надпись арабской вязью.

Седьмой, шедший последним, двигался важнее и медленнее остальных, он единственный в руках ничего не держал. На его черном балахоне была намалёвана огромная белая цифра «12».

Это еще что такое? Какие-то сектанты?

— Спрячьтесь за Пушкиным, — приказал я Алёнке и Дрочиле.