Вода и грёзы. Опыт о воображении материи

В грезе Новалиса есть еще и такая черта, на которую мы указали лишь мельком, но она – как бы там ни было – весьма активна, и для того чтобы полностью обрисовать психологию гидрирующей грезы, нам нужно подчеркнуть все ее смыслы. По существу, греза Новалиса относится к обширной категории убаюкивающих грез. Когда грезовидец входит в чудесную воду, у него складывается впечатление, будто он «опочил среди облаков, в вечернем пурпуре». Чуть позже ему кажется, что он «распростерся на мягкой лужайке». Так какова же подлинная материя, уносящая грезовидца? Это отнюдь не облако и не мягкая лужайка, это вода. Облако и лужайка – внешние выражения; вода – само впечатление. В грезе Новалиса она находится в центре переживания; она продолжает укачивать грезовидца, когда тот отдыхает на берегу реки. Здесь мы видим пример непрерывного действия онирической материальной стихии.

Из четырех стихий укачивать может лишь вода. Именно она – убаюкивающая стихия. Вот, кстати, еще одна черта ее женского характера: убаюкивает она, словно мать. Бессознательное не формулирует своего архимедовского принципа, но видит его. В бессознательных видениях купальщик ничего не ищет и не просыпается с криком «Эврика!», в отличие от психоаналитика, изумляющегося своей ничтожнейшей находке, купальщик, считающий ночь своей средой, любит и понимает легкость, «отвоеванную» у воды; он наслаждается ею непосредственно, как при помощи сновидческого познания, познания, в котором, как мы увидим миг спустя, открывается безграничность.

То же самое удовольствие доставляет прогулочная лодка, она возбуждает те же грезы. Она приносит – без колебаний говорит Ламартин – «одно из таинственнейших наслаждений природой»[315]. Бесчисленные литературные примеры без труда докажут нам, что лодка-чаровница, романтическая лодка, в некоторых отношениях не что иное, как вновь обретенная колыбель. О долгие часы, беспечные и безмятежные, когда, распростершись на дне одинокой лодки, мы созерцаем небо, – к какому воспоминанию вы возвращаете нас? Образов нет, на небе пусто, но есть движение, живое, бесперебойное, ритмичное – движение это почти недвижно, совсем бесшумно. Вода несет нас. Вода нас укачивает. Вода нас убаюкивает. Вода возвращает нам образ нашей матери.

И, конечно, материальное воображение наложило свой отпечаток и на такую общую и формально не слишком определенную тему, как греза об укачивании. Качание на волнах дает грезовидцу удобный повод для зарождения особой грезы, глубина которой увеличивается вместе с монотонностью. Косвенное замечание обронил о ней Мишле: «Больше пространства и больше времени; никакой отмеченной точки, за которую могло бы ухватиться внимание; да и внимания больше нет. Глубоки грезы, и с каждым мигом все глубже… океан грез над вялым океаном вод»[316]. Посредством этого образа Мишле желает запечатлеть бессознательное «включение» привычки, ослабляющей внимание. Метафорическую перспективу можно «перевернуть», ибо поистине от покачивания на волнах внимание слабеет. И тогда станет понятно, что греза в лодке – совсем не то же, что греза в кресле-качалке. Лодка определяет привычку к специфическим грезам, к грезам, которые взаправду превращаются в привычку. Например, если из поэзии Ламартина вычесть привычные грезы на море, то она останется без важного составляющего момента. Иногда такого рода грезам присуща необычайно глубокая интимность. Так, Бальзак, не колеблясь, изрек: «Полное неги покачивание лодки смутно подражает мыслям, плывущим в душе»[317]. Прекрасный образ, порожденный спокойной и блаженной мыслью!

Так же, как все грезы и любые видения, связанные с той или иной материальной стихией, природной силой, грезы и видения, вызванные укачиванием, стремительно множатся. Вслед за ними придут другие грезы, продлевая это впечатление чудесной нежности. Блаженству они придают привкус бесконечности. Плавать над облаками, уплывать в небеса учатся у кромки вод или на воде. На той же странице Бальзак также написал: «Река была словно тропинка, над которой мы летели». Вода приглашает нас в воображаемое путешествие. Ламартин тоже выражает эту материальную непрерывность воды и неба, когда его «взор блуждает над лучезарной безмерностью вод, сливающейся с лучезарной безмерностью небес», уже не осознавая, где начинается небо и где кончается озеро: «Казалось, я сам плыл по чистому эфиру и погружался во вселенский океан. Но внутренняя радость, по которой я плыл, была в тысячу раз безграничнее, лучезарнее и неизмеримее атмосферы, с которой я тогда сливался»[318].