Водяной

— Братишка, обещаю: придет день, это кончится. Все будет хорошо. Всегда есть начало, но это не главное. Главное — всегда есть конец.

— А может быть, папа нам поможет? Когда вернется… Может, он передумает? Он же сказал — все надо менять…

И тут я покачала головой. Что за детский сад — надеяться на папу.

— Нет, на папу не рассчитывай. Он никогда не передумает. Случится что-то другое, и все переменится. Я это ясно чувствую.

Вот так я ему и говорила. И он верил мне, потому что во всем мире ему некому больше верить, потому что я его сестра, потому что я старше на два года и во всем мире никто, кроме меня, не хотел и не хочет ему помочь.

Фалькенберг, октябрь 1983-го

Я давно заметила — когда бежишь со всех ног, в глаза бросаются странные вещи. Бурые полусгнившие ягоды на кусте за школьным скалодромом, тень… твоя собственная тень, бегущая перед тобой, как большая рыба на мелководье. Лужа в яме для прыжков, а в ней плавают желтые листья. Забытая красная шапочка на беговой дорожке. Почти такого же цвета, как и дорожка, чуть потемнее, совсем как кровь. Герард прикуривает сигарету на площадке для курения. До него метров пятьдесят, но это он. Видно, как он заботливо складывает руки в горсть вокруг зажигалки. На нем перчатки, кожаные. И то хорошо — он здесь, а не с остальными, там, в лесу. По крайней мере, я его вижу.

И даже эта мысль мелькнула на бегу: хорошо, что Герард не с остальными, там, в лесу. У него с головой не все в порядке. Что-то там у него в мозгах неправильно соединено. Все из-за Герарда, все из-за него — и то, что я бегу как сумасшедшая, и то, что случилось восемью месяцами раньше.

Это было еще в феврале, в киоске у трассы Е-6, часов в восемь вечера. Я побежала купить мамаше сигарет. Герард со своей бандой отирались поодаль, у заколоченной площадки для мини-гольфа.

— Пальцы замерзли, — сказал он задумчиво, — не согреться ли нам на кошачьей сволочи?

И засмеялся своим герардовским смехом, застенчивым таким, можно подумать, он полон любви и сострадания.

Я ничего и не поняла поначалу — как это: согреться на кошачьей сволочи? А остальные тоже смеялись — и Педер, и Ула, и еще какие-то — поменьше — подлипалы… так их и называли, подлипалы. Они таскались за Герардом, куда бы он ни пошел, убирали за ним тарелки в столовой, таскали его сумку, бегали по поручениям, воровали сигареты и леденцы, добывали где-то бензин для скутера — все что ни пожелает их кумир.

Оказалось, у него котенок в пластиковом пакете на руле. Я стояла в очереди в киоск и смотрела, как он достает котенка из пакета, чешет ему за ухом, прижимает к щеке, как живую мягкую игрушку, и многозначительно подмигивает своей свите. Черненький, маленький, как крольчонок, с белым пятнышком на грудке. Мне отсюда было слышно, как он мурлычет. Как мотор, сказал Герард и взял котенка за шкирку. Тот не протестовал. Чей котенок? Не знаю… может, кого-то из герардовских подлипал, ему ничего не стоило уговорить их принести из дома котенка, а может, просто не повезло — попался им на глаза.

— Что-то я мерзну, — сказал Герард, — у кого-нибудь есть горючка?

Педер, правая рука Герарда, услужливо достал пластиковый шланг, сунул один конец в бензобак своей «дакоты», засосал и начал сливать бензин в пластиковую бутылку из-под лимонада.

— Подержи-ка пакет, — скомандовал Герард и протянул пакет с котенком. — А теперь бензин.

Он взял у Педера бутылку, понюхал, сморщился и вылил в пакет. Котенок еле слышно пискнул.

— Потряси-ка хорошенько, надо его замариновать в бензине. А то погаснет через пять секунд.

Педер неуверенно усмехнулся:

— Ты что надумал? Герард, какого хрена, ты собрался спалить котенка в пакете? Он же взорвется.

— Я же сказал — замерз.

— Отойдем-ка! — Ула поглядел на остальных. — И вправду может взорваться.

И никого вокруг. Продавщица видеть их не могла — киоск стоял к ним задом. Был вечер пятницы, днем выпал снег, но тут же потеплело, и от белого пушистого снега осталась одна слякоть. Люди предпочитали сидеть дома у телевизора, смотреть «Машину удовольствий»[2] или какой-нибудь вестерн. Роберт с мамой, а отец опять угодил в тюрьму — как потом оказалось, почти на целый год.

Я пошла к велосипедной стоянке. Мне не хотелось смотреть на то, о чем я буду потом жалеть, что видела. Краем глаза я заметила, как Герард завязывает пакет. Помню, я тогда подумала — нет, он это не сделает. Даже Герард на такое не способен. Не настолько уж он чокнутый.

Он положил пакет на асфальт и вылил оставшийся бензин на землю тонкой струйкой. Получилось что-то вроде запального шнура. Его свита заволновалась, задергались, как в припадке чесотки.

— Ты и впрямь собрался его спалить? — спросил Педер. Он задрал верхнюю губу, и получилась прямо волчья усмешка. Видно было, что затея ему по душе, но сам бы он ни за что на такое не решился.

— Сколько раз повторять? Я замерз…

Котенок завозился в пакете — может быть, там уже нечем было дышать, а может, перепугался. Наружу высунулась тонкая лапка с растопыренными когтями и тут же исчезла.