Водяра

При обыске в коттедже в Рузе нашли гранатомет "РПГ-18", автомат Калашникова и пистолет Макарова. Алихану грозил серьезный срок. Его отправили в институт Сербского на освидетельствование. Срочно прилетевший в Москву Тимур долго советовался с адвокатом. Адвокат был опытный, прожженный, он понимал, с кем имеет дело. Выбор был небольшой: лет пять тюрьмы или принудительное лечение в психушке. Остановились на психушке, оттуда выцарапать Алихана будет легче. Адвокат дал кому надо денег, Алихана признали невменяемым в момент совершения преступления. Суд постановил: направить обвиняемого Хаджаева на принудительное лечение в психиатрическую клинику закрытого типа.

Психушка находилась во Владимире и пользовалась дурной славой еще с советских времен. Но Алихан запретил хлопотать о переводе его в другое место. Владимир так Владимир. Первое время свиданий с ним Тимуру не разрешали, но главный врач, которому Тимур не забывал подсунуть коробку французского коньяка, охотно рассказывал о состоянии пациента. После полугода буйства и депрессии, купируемых медикаментозными средствами (как понял Тимур, лошадиными дозами аминазина), больной начал проявлять интерес к жизни. Сам вызвался ухаживать за больными, не гнушается никакой грязной работы. А работа вся грязная, больные тяжелые, безнадежные хроники.

- Это очень хороший признак, - заверил главврач. - Давно замечено: когда человек ухаживает за другими, которым плохо, много хуже его, ремиссия наступает быстрее. Мы не можем этого объяснить, но это факт.

При больнице была небольшая церковь. Священник, сам из бывших диссидентов и сидельцев психушки, обратил внимание на Алихана.

- Бесы из него выходят, - поставил он свой диагноз. - Трудно ему. Приходит, стоит, молчит.

- Молится? - спросил Тимур.

- Нет, он не знает молитв. Просто молчит. Но Господь сам читает в сердцах…

Через два года адвокат подал прошение о повторном освидетельствовании его подзащитного в связи с благоприятным прогнозом в его лечении, представленным главврачом Владимирской клиники. Специалисты института имени Сербского пришли к заключению: состояние больного стабильное, опасности для окружающих он не представляет. Суд решил: дальнейшее пребывание пациента в клинике закрытого типа нецелесообразно.

Первую неделю после освобождения Алихан не выходил из номера в "Палас-отеле", который снял ему Тимур: спал, по несколько раз залезал в душ. На все предложения Тимура развлечься, просто погулять по Москве, отвечал с мягкой улыбкой:

- Успею, какие мои годы.

В один из дней поехал на вещевой рынок в Выхино и долго, придирчиво выбирал одежду: серые, из брезентовки, штаны, такую же куртку, крепкие ботинки. Когда из десятков шапок и шляп он выбрал кепарь, похожий на тюремную "пидорку", Тимур понял: он подбирал такую же одежду, какую носил в психушке, только та была из расползающейся фланельки, а эта не знала сноса. На другой день он попросил Тимура отвести его на кольцевую, на развилку с Горьковским шоссе. Выйдя из машины, сказал:

- Теперь пойду.

- Куда ты пойдешь? - не понял Тимур.

- Сначала в Троицко-Сергиевскую Лавру. Потом… еще не знаю куда. Может быть, в церковь Покрова на Нерли. В России много святых мест.

- Ты спятил! До Лавры сто километров!

- Это ничего, - с мягкой и как бы беззащитной улыбкой проговорил Алихан. - В психушке я мечтал: вот выйду и пойду пешком по земле. Ноги тосковали. Не отговаривай меня, это обет. Спасибо тебе за все. Прощай, брат. Да поможет нам Святой Георгий!

Обнял Тимура и ушел, не оглядываясь. Тимур смотрел ему вслед, пока его фигура не затерялась среди машин и людей.

Неисповедимы пути Господни. Воистину неисповедимы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Ночное происшествие на 18-м километре Ленинградского шоссе, после которого Алихан попал во Владимирскую психбольницу, оказалось для Тимура Русланова полной неожиданностью, но неожиданность эта была предсказуемой, как все беды, которые случаются с человеком в черную полосу жизни. Как это часто бывает, не происходило ничего чрезвычайного, вообще ничего не происходило, но все было плохо, как в оставшемся без хозяина доме или как в семье накануне ее развала, когда еще ничего не сказано, но все чувствуют, что неизбежное неизбежно.