Водораздел

Ханнес перевез гостя через озеро. Выйдя на берег, финн дал Ханнесу марку и пошел по узенькой тропинке к границе. Во внутреннем кармане пиджака у магистра лежала записная книжка. Были среди записей дорожных впечатлений и такие строки:

«По реке Кеми уплывают к морю вековые леса беломорской Карелии. В наших краях редко увидишь такой прекрасный лес. Тоньше десятидюймовых бревен почти не встречается, а толще — сколько угодно…

…Особенно неприятно то, что в этом песенном крае, даже при дружелюбном отношении местных жителей к чужеземцу сквозит какая-то настороженность, недоверчивость, горечь от воспоминаний о прежних временах набегов, так что, путешествуя здесь, никогда не чувствуешь себя спокойно…

В Ухте ко мне приходил урядник и проверил паспорт. Оказывается, кто-то из хозяев донес на меня: я, мол, фотографирую и составляю карту, по которой враг может прийти сюда.

В Вуоккиниеми я заходил к своему бывшему другу Юрки Липкину, говорил с ним. В его сердце всажен обоюдоострый клинок…»

Через несколько дней после отъезда магистра в деревне неожиданно появился тот самый Юрки Липкин, о котором магистр писал столь образно в своем дневнике. Когда-то, еще в те времена, когда Липкин ходил коробейником, магистр, видимо, имел повод считать его своим другом. Но потом Юрки переменился: он не мог простить обиды, нанесенной ему ленсманом, конфисковавшим именем закона у него короб со всякими товарами. Юрки не вступил в Союз беломорских карелов, хотя ему и предлагали, отказался даже оказывать этому союзу какую-либо помощь. А когда в 1907 году по инициативе Союза началось строительство шоссейной дороги от границы к погосту, Юрки заявил, что если дорогу проведут, то он будет не по ней ходить, а по другую сторону канавы. Участок дороги примерно в полверсты был уже готов, когда русские власти запретили ее строительство. После этого уездное начальство обратило внимание на Липкина, и его, как человека грамотного, назначили волостным старшиной. На этой должности он пребывал уже немало лет. В Пирттиярви он приезжал редко. Поэтому в деревне были удивлены, когда он вдруг прискакал. Пулька-Поавила был в тот день у Хёкки-Хуотари, который шил ему пьексы. Они сидели и беседовали, как вдруг из деревни пришла жена Хуотари и сказала, что к Хилиппе верхом приехал Юрки Липкин и велел созвать мужиков на сходку.

— Наверно, налоги будет выколачивать, — проворчал Поавила.

Вскоре они услышали, как кто-то постучал палкой по стене избы: хозяина звали на сход.

Мирской избой в деревне служила изба Пульки-Поавилы, в ней и проводились сходки.

Мужики стали один за другим собираться в избе Поавилы, в ожидании начала схода рассаживались по лавкам, курили у печки и делились своими заботами и тревогами о завтрашнем дне. Крикку-Карппа сказал, что зимой начнут рубить лес на реке Колханки. Ему об этом рассказали таксаторы. Хёкка-Хуотари прошлой зимой работал со своей лошадью на лесозаготовках и знал, каково там.

— Что заработаешь, то и проешь, — махнул он рукой.

Поавила, сидевший на сложенных перед печью дровах, сплюнул между ног на пол. Ему тоже приходилось бывать на заработках в лесу, и он знал, что много там не заработаешь. Но придется пойти, ничего не поделаешь.

— А куда денешься? — вздохнул он, стряхивая пепел на шесток.

Доариэ взяла с воронца вязанье и пошла к соседке: бабам не полагается быть на сходках. Мавра тоже ушла бы, да не могла слезть с печи. Сетуя на старость, она стала перекладывать свой покойницкий наряд, лежавший наготове под изголовьем.

Когда Доариэ пришла в избу Хёкки-Хуотари, собравшиеся там бабы громко обсуждали какое-то происшествие.

— А-вой-вой, чего только не услышишь на белом свете!

Доариэ не знала, о чем идет речь. Жена Хуотари стала рассказывать, что дочь Хилиппы убежала ночью из дома.

— Одна-одинешенька пошла в Аконлахти на ночь глядючи, да в этакую распутицу. А-вой-вой! Не утерпела… Как-то Юрки ее еще встретит? Может, и не примет… Сноха-то бесприданница…

Видимо, побег дочери потряс Хилиппу: когда он вошел в мирскую избу, его левое веко дергалось сильнее обычного.