Водораздел

— Передохнём-ка опять малость, — предложил запыхавшийся Поавила и вытер шапкой пот с лица.

Он присел на бревно, свернул цигарку и жадно затянулся. Но, не выкурив и половины, швырнул цигарку в снег и, поморщив лоб, опять взялся за оглоблю.

— Поехали.

Но полозья примерзли к насту, и воз не двигался с места.

— Ну что за черт, никак не трогается, — чертыхался Поавила. — А ну, дернем все разом. Ра-аз, два…

Вскоре в просвете между деревьями показалась излучина залива, а затем и деревня. Оставалось каких-нибудь полверсты. Но наст начал сдавать. На краю небольшого болота один из полозьев осел глубоко в снег.

— Толкай, толкай! — орал Поавила жене, согнувшись так, что чуть не касался носом снега.

Доариэ с перекошенным от невероятного напряжения лицом толкала изо всех сил. Под ложечкой покалывало, в глазах то и дело темнело, подступала тошнота. Еще на прошлой неделе Доариэ заметила, что с нею творится что-то неладное, но мужу не решилась сказать.

— Заснула, что ли, ты там? — услышала она окрик мужа.

Доариэ толкала что есть мочи, но полоз уходил все глубже в снег, а потом провалился и второй полоз.

Поавила обернулся и, почесывая за мокрым от пота ухом, с минуту молча глядел на воз. Потом сбросил бревно с саней, процедив сквозь зубы:

— Лежи тут, покуда мерин не поправится.

Вернувшись домой, Поавила первым делом пошел проведать мерина. Лошадь стояла, низко свесив голову, и даже не шевельнулась, когда в конюшню пришел хозяин. Охапка клевера, брошенная Поавилой утром в кормушку, оставалась нетронутой. Нога вздулась и была такой горячей, что даже руку жгло при прикосновении к ней. Глаза мерина гноились. Поавиле показалось, что лошадь плачет. Проклиная про себя белофиннов и посылая на их головы всяческие кары, Поавила вернулся в избу.

— Рукой не прикроешь, — услышал он, входя, голос Доариэ, жаловавшейся на что-то жене Хёкки-Хуотари.

— Да, конечно, — соглашалась Паро.

Женщины, понизив голос, продолжали о чем-то перешептываться, но Поавила, занятый своими мыслями, не обратил на них внимания. Даже не сняв шапки, он сидел под иконой в красном углу и угрюмо молчал, что-то обдумывая. Потом решительно встал, взял топор и пошел куда-то.

— За какие грехи нас бог так наказывает? — вздохнула Доариэ. — В такие-то годы. Да и время еще такое…

— Да, конечно, — согласилась Паро и добавила с явным сожалением: — А мой-то уже на такое не способен.

— Оно и лучше, — заметила Доариэ.

Но жена Хёкки-Хуотари, кажется, была не очень довольна этим.

— Что-то у Иро и Хуоти случилось. Даже не разговаривают, — начала Паро, но тут же замолчала, увидев в дверях Хуоти.

Следом за Хуоти в избу вбежал Микки, весь в снегу, с разодранной штаниной.

— Где-то ты весь так извозился? — заохала мать. — А-вой-вой! Штаны опять порвал. Не успеешь починить, опять рваные. Сам будешь теперь чинить. Одно горе с этими мальчишками. Был бы отец дома, так дал бы он тебе ремня. Хуоти, ты не видел, куда отец ушел?

— Чего-то к риге пошел, — ответил Хуоти, всовывая в печь принесенный с собой березовый брус, чтобы, распарив, сделать из него полоз для санок.

— К риге? — удивилась мать. — А что ему зимой там понадобилось?

В окошко светило апрельское солнце и толстый лед, наросший за зиму на стеклах, начал понемногу таять. С подоконника на скамью капала черная от копоти вода.

— Иро скоро перейдет спать в горницу, — вдруг сказала Паро, взглянув на Хуоти.

— Да холодно еще, — заметила Доариэ, стаскивая с Микки порванные штаны.

— А я тоже, девушкой, бывало, с середины великого поста спала в горнице. Под овчиной не холодно, — сказала Паро и вдруг заметила за окном жену Хилиппы. — Вот чудо-то! Оксениэ к вам бежит…

Доариэ тоже удивилась. Жена Хилиппы, хотя и была большой охотницей посудить да посплетничать, редко заходила к своим соседкам — не к лицу это было ей, она же хозяйка самого богатого дома, да и грех это. Что же заставило ее теперь побежать в дом Пульки-Поавилы, да еще сломя голову?

— Твой-то совсем рехнулся! — закричала Оксениэ уже с порога.

У Доариэ даже руки опустились.

— Ригу ломает, — плаксивым голосом причитала Оксениэ.

— Господи!

Доариэ бросилась к окну и увидела, как Поавила, стоя на крыше их общей с Малахвиэненом риги, отрывает доски с крыши и бросает их в снег.

— Греха не боится! — бормотала Оксениэ.

Заметив Паро, она подошла к ней и, наклонившись к самому уху, стала нашептывать что-то с таинственным видом. Хуоти расслышал только отдельные слова. «Иро… вечером… с Ханнесом… повети…» Ему вспомнились слова покойной бабушки: «Кто шепчет, тот клевещет», но на душе у него почему-то стало неприятно.

Выглянув в окно, Оксениэ опять со страдальческим видом обратилась к Доариэ:

— Сходи-ка ты уйми его.

В ответ Доариэ только вздохнула. Да разве жена может поделать что-то с мужем! Оксениэ и сама понимала это. Поглядев на Доариэ жалостливым взглядом, она направилась к дверям, бормоча под нос: «Был бы Хилиппа дома, так…»

Хуоти из окна долго наблюдал за отцом. С крышей отец уже разделался. Вот вниз полетело и первое бревно. Только снег облаком взметнулся вверх, когда оно упало на землю.