Водоворот

Мимо окна кто-то не спеша проехал верхом, и Оксен, приподнявшись, увидел председателя сельсовета Гната Реву. Тот, привязав к яблоне жеребца, размял затекшие от езды ноги и, постегивая плеткой по голенищу, направился к конторе. Шаги его раздались на крыльце, потом в коридоре, наконец, дверь открылась и появился сам Гнат в расстегнутой кожанке, в забрызганных грязью сапогах. На галифе лоснилась нашитая и вытертая, как бубен, кожа. Красный, разгоряченный ездой, губы вытянуты трубочкой: вечно Гнат что-то насвистывает.

— Здоро́во! — говорит он, и два передних золотых зуба сияют самоварным блеском.

Он разваливается на стуле и то сводит, то разводит разомлевшие от езды ноги. Гнат никогда не ходит пешком. Он ездит или с кучером Кузьмой на линейке, или верхом на сельсоветском жеребце Дунае, в старом, порыжевшем седле, на котором не меньше двадцати медных заклепок. Это седло Гнат конфисковал у кулака на хуторе и рассказывал о нем разные небылицы. Будто бы на нем ездила на прогулки дочь степного магната Мария Бразуль, получившая это седло в наследство от своих предков старинного казацкого роду, а те якобы отбили его у татар.

Посидев минуту на стуле, Гнат оборвал свист, топнул сапогами, сбивая грязь.

— С хуторов еду,— хрипло сказал он.

— Оно и видно: брагой от тебя так и несет.

Гнат равнодушно моргнул глазами, снова вытянул губы в трубочку.

— Перестань свистеть, здесь не конюшня.

Гнат затих, потом хлестнул плеткой по голенищу.

— На заготовки ездил. С мясом, знаешь-понимаешь, еще не так плохо, а с яйцами беда. Срывают план. У тебя тоже, кажется, недовыполнен?

Гнат вынул засаленный блокнот, развернул его, оттуда посыпались крошки хлеба и табака.

— Точно, недовыполнение плана — сорок процентов. Какие ты намерен принять меры?

— Посажу всех членов правления в курятник — пусть несутся.

— Ты, знаешь-понимаешь, зубы не скаль. Есть постановление: за нарушение сроков — выговор. Так что гляди, а то допрыгаешься…

— У меня сейчас сев. Не до яиц. А что вы с заготовителем думаете?

— Не твое дело. Мы тебе неподотчетны.

— Мы тебе — тоже…

Гнат поерзал на стуле, не удержался и снова засвистел, поиграл плеткой и вышел во двор. Оксен встал у окна и задумался.

«Нужно строить новые конюшни, старые совсем разваливаются. Да как им не валиться, если в них стояли еще кони пана Горонецкого».

Его мысли прервал завхоз Григор Тетеря.

— Подводы готовы. Можно ехать,— сказал он и сел на стул. Говорил он тихим, тягучим голосом, как пономарь в церкви. Какое-то время молчал, расправил усы и зашептал с видом заговорщика: — Во Власовке лес хороший, только не переплатить бы нам. Если б свои деньги, ничего, а то ведь — общественные.

Оксен улыбнулся и успокоил старика:

— Не переплатим, в других местах еще дороже.

Григор вроде бы успокоился, но еще долго прикидывал в уме, во сколько обойдется лес для конюшен.

Скупость и придирчивость Григора-завхоза были известны не только в Трояновке, но и в окрестных хуторах; не раз он отчитывал хуторян, ехавших через Трояновку на базар в Зиньков: то деготь пролили зря, когда телегу смазывали; то лошадь не так запрягли и уж, верно, хомутом натерло холку. В колхозе он никого не щадил. Ругал свинарок, что не берегут инвентарь: на прошлой, мол, неделе десять новых корыт сделали, а где они? Разбитые лежат, будто никому не нужны. Конюхов корил, что колхозная сбруя горит, как бумага: вчера, дескать, засадил двух шорников чинить, так они говорят, что все ремни к чертям перепрели. Еще бы! Ведь хомуты валяются под открытым небом, и дождь по ним хлещет.

Особенно недовольный ходил Григор во время жатвы. Бог знает, когда он ел и когда спал. Каждое утро, озабоченно склонив набок голову, приходил к Оксену и, вытащив из кармана горсть зерна, жаловался:

— Вот это за комбайном насобирал. Где же это видано, чтобы так хлеб разбазаривать? Нет, ты освободи меня от завхоза, не выдержу я: печенка разорвется, на такое глядя.

Или приходил и гудел:

— Кавунов молотильщикам не буду выдавать.

— Почему? — удивлялся Оксен.

— А потому, что от самого полевого стана и до Трояновки — степь краснеется.

— Как так краснеется?

— Ломти кавунов краснеются. Если бы выгрызали как следует, а то раз-два укусит и бросает на дорогу. Денис Кошара — это, прости господи, прорва, от Крикливой балки и до Вишневого все его ломти валяются.

— А откуда ты знаешь, что его?

— У него зубы редкие, как у пилы. Пройдется ими — сразу видно, чья работа.

— Э-э, глупости,— отмахивался Оксен.— На ломтях кавуна не сэкономишь.

— Я не о ломтях, а о колхозном труде беспокоюсь. Кавун — это наш пот и наша работа, а он, сукин сын, выберет какой получше, хряп о колено — середину выест, а остальное в бурьян; хоть бы товарищам отдавал, коли сам не хочет.

В контору Григор никогда не приходил с пустыми карманами — в них всегда что-то бренчало, позвякивало: гайки, гнутые гвозди, ржавые ключи.

И теперь, пока Оксен закрывал шкаф и складывал бумаги, Григор вынул из кармана обрывки старой веревки и стал связывать их.

— Разве нет новой веревки? Что ты какие-то клочья связываешь?

— А конечно, нет.