Водовозовъ сынъ

Конечно же, разговоры об уехать в этом доме, как и в большинстве еврейских московских домов, как и во многих не еврейских, шли постоянно, и даже шансы Волканауспех там взвешивались, и все такое прочее, но было это простым чесанием языков, так что теперь Альбинадаже испугалась. Нет! вскрикнула. Ты в своем уме?! Действительно, здесь онасо своими песенками приобреталавсе большую популярность, разные престижные НИИ приглашали выступать занеплохие деньги, онакаталась то в Ленинград, то в Киев, то еще куда-нибудь, три ее стихотворения появились в толстом журнале с предисловием знаменитости, и скоро предстоял концерт нателевидении, и тщетно стал бы Волк доказывать ей, что время песенок прошло, что онасо специфическим своим талантом опоздалавыпасть лет напятнадцать, что все это похмелье, отрыжкахрущевская, что все это уйдет в трубу и никому в конечном счете не принесет радости -- даон и не очень рвался доказывать, потому что, если и звал Альбину с собою, то для того только, чтобы вывезти сына. Хорошо, ответил Водовозов. Тогдамы разводимся, я делаюсь евреем и уезжаю один. Один означало без Митеньки, но что же, думал Волк, выйдет хорошего, если я загублю свою жизнь ради сына, аон -- ради своего сына, и так продлится без конца. Дурная бесконечность. Кольцо Мебиуса. Змея, кусающая собственный хвост. Уезжай, ответилаАльбина: у нее, кажется, кто-то уже был, какой-нибудь негр, иначе так легко онаВолкане отпустилабы. Я оставляю тебе квартиру, сказал Водовозов, аты, надеюсь, не потребуешь с меня алиментов. Ты ж знаешь: деньги, какие были, я вколотил в первый взнос и теперь все равно взять с меня нечего. Но ты не волнуйся: Митенька -- единственная моя привязанность наземле, и я, разумеется, стану посылать вам и доллары, и вещи. Я надеюсь, ты не научишь его меня забыть и со временем мы увидимся. Хорошо, утвердилаАльбина. Я согласна. Когдапойдем наразвод? Завтра, уронил Водовозов. Завтра. 9. ВОДОВОЗОВ Как выяснилось позже, я пролежал в беспамятстве с легкой формою менингитабольше десяти суток; врачи, оказывается, сильно опасались если не замою жизнь, то, во всяком случае, замой рассудок: при менингите в мозгу образуются какие-то спайки, водянка, в общем, черт знает что, и кора, говорят, может разрушиться необратимо. Я, славаБогу, ничего этого не понимал, анаходился в одной бесконечно длящейся ночи, которую некогда, лет пять назад, прожил в натуре, асейчас проживал и проживал снова, одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же, и, должен заметить, очень натурально проживал, по этой натуральности, может, только и догадываясь временами, что тут бред, но так ни разу до концаи не прожил: сновидная память, словно иглав перекошенном звукоснимателе, то раньше, то позже срывалась с ночи, как с пластинки, наее начало, и снова, в сотый, в тысячный раз я зарулем логоваотыскивал чертову дорогу к законспирированному горкомом комсомолалугу, где должен был произойти чертов ночной слет бардов и менестрелей, КСП, как называли они, клуб самодеятельной песни, и мы то и дело проскакивали нужные повороты, хотя Альбина, уехавшая раньше нагоркомовском автобусе, честно старалась объяснить все в подробностях -- и мы проскакивали повороты, и останавливались, и то я сам, то Крившин, то крившинская двенадцатилетняя Наташка, которую он взял с собою, голосовали, пытаясь выяснить у проезжающих, кудасвернуть начертов луг, но, наконец, добрый десяток раз проскочив и развернувшись, мы выехали нанужную дорогу, проселочную, разбитую, раскисшую от недавних дождей, по которой то тут, то там попадались севшие накардан Ыжигулиы и Ымосквичиы, завязшие по самые оси мотоциклы, и в довершение всего возник перед нами овраг, через который -- несколько разъехавшихся, скользких бревен, и в щели между ними легко провалилось бы любое колесо, и никто, естественно, не решался преодолеть намашине или мотоцикле этот с позволения сказать мостик, аоставляли транспорт наобочине, напримыкающей полянке, в леске и шли дальше пешком, тащанасебе палатки, магнитофоны, гитары -- один я, вспомнив раллистское прошлое, рванул вперед и проскочил, и потом сновапроскочил, и снова, и снова, и так сотни, тысячи раз -- вероятно, в пластиночной бороздке образовался дефект -- но минут через пятнадцать все же появился перед нами законспирированный горкомовский луг с наскоро выстроенным, напоминающий эшафот помостом, с лихтвагеном и автобусами, проехавшими как-то, надо думать, иначе, другой дорогою -- с огромными прожекторами, с палатками, семо и овамо растущими прямо наглазах, и в сотый, в тысячный раз мы разбивали с Крившиным нашу палатку, и уже темнело, и народ прибывал, и вопреки всей горкомовской конспирации становилось его видимо-невидимо: десять тысяч, сто, я не знаю, я не умею считать эти огромные человеческие массы, я не люблю мыслить в таких масштабах, -- и вот уже глухо заурчал лихтваген, изрыгая черные клубы солярочного дыма, и зажглись прожектора, и напомосте, перед целым кустом микрофонов, появилось несколько человек с гитарами -- Альбинасреди них -- и запели хором, фальшиво и не в лад: возьмемся заруки, друзья чтоб не пропасть поодиночке, и потом вылезли горкомовцы и сноваи сноваговорили одно и то же, одно и то же, одно и то же, апотом начались сольные выступления, и Альбинапелачрезвычайно милые песенки: анам что ни мужчинато новая морщина -- каково слушать это мужу, даеще так публично?! -- и тут в сотый, в тысячный раз мелькнуласиняя молния электрического разряда: кто-то по пьянке ли, по другой ли какой причине перерубил кабель от лихтвагена, и прожекторапогасли, микрофоны оглохли, усилители онемели, стало темно, шумно; крики, песни -- все слилось в неимоверный галдеж, и горкомовские функционеры бегали с фонариками и кричали, пытаясь навести хоть иллюзию порядка, и, не преуспев, преждевременно пустили намеченное напотом факельное шествие: зарево показалось из-залеска, километрах в полутора, и я подсадил крившинскую Наташку накрышу логоваи влез сам: черно-огненная змея приближалась, извиваясь, это выглядело эффектно и жутко, и функционеры в штормовках защитного цветашли впереди, и комсомольские значки поблескивали красной эмалью в свете чадящих факелов, словно змеиная чешуяю Боже! как я устал от бесконечной этой душной ночи, все пытающейся, но не умеющей добраться до середины своей, до перелома, до предутреннего освежающего холодкаи первых рассветных проседей, когдавокруг раскиданных по лугу костров уже затухали, догорали песни, живые и магнитофонныею рвусь из сил, из всехю сухожилийю Боже! как я устал, как устал, каким облегчением стало открыть, наконец, глазаи увидеть лицо, так часто мелькавшее в бреду, но увидеть реальным, повзрослевшим нанесколько лет, похорошевшим: лицо крившинской Наташки, которая, оказывается, все десять суток, почти не отходя, продежурилау моей постели.