Воды любви (сборник)

Тут ребята мне овацию устроили. Песенку кстати я эту позже записал и подарил одному режиссеру из наших. Эльдарчику. Из наших, из ущемленных царизмом меньшинств. Татарчонок. Фильмы он потом снимал с Лиечкой Ахиджаковой. Ну, с той все понятно. Они еще письмо подписали, так называемое письмо 21—го. Почему 21—го? Да приколу ради, когда писали, решили померить, у кого член больше. Были все наши, ни одного великодержавного урода с их аномалиями, поэтому самый большой оказался 12 см. Ну, это совсем неловко. Цифру переставили, получилось – «письмо 21—го». Да, при Бате, при Ельцине. Хорошее письмо, боевое. Сразу видно, поколение нашей закалки. Просили подавить черносотенные выступления держиморд, возомнивших, что после крушения оков СССР возможен возврат к тирании так называемого «избранного народа». Не, ты антисемит чо ли? Это в смысле русские твари! Ладно, уболтал. Дай еще одну деду курнуть…

…в общем, аплодируют мне, а я стою, красный весь, и плачу от доверия, которое мне ребята оказали. Ах, какое страшное время было, сынок… Сколько народу тогда постреляли. И каких! Тухачевский, Агниашвили, Агрибеков, Бокий, Гоппер, Гольбрерг… Цвет, цвет нации уничтожали! Сливки русского народа! Но что делать, что делать, сынок… У меня ведь на руках были Митька да Витька.

Так что, когда Варьку-Линор увели прямо с товарищеского суда в наручниках, я даже не обернулся.

Позже, когда против полчищ гитлеровских сражался – крепил тыл в Северлаге, – постарался бывшую женушку свою найти. И смог! Правда, встречаться не решился, уж очень переживал, понимал, сердце, пораненное революцией, не выдержит встречи…

Узнал, что она в женской зоне устроилась неплохо. По ночам чесала пятки воровкам, а бригадирше за дополнительный паек мохнатку лизала. Я, конечно, сразу вмешался. Негоже старому большевику, – даже если он в затрудненных обстоятельствах, – унижаться. Переговорил с конвоем, с администрацией.

И Варька стала за так лизать.

Но ведь нам, интернационалистам и большевикам, главное принципы!

…кстати, там и брательник объявился. Он, оказывается, не был расстрелян, а смог объяснить себя следствию, покаялся, и был всего лишь сослан на выселки. Там он сжег прежний паспорт, отказался от матери, переписал себя в паспорте Иваном, вставил железные зубы и… был вызван Главнокомандующим в Кремль 25 июня 1941 года. Прямо из лагеря! Потом мальчишечка из наших, Михалков, кажется, кино про это снял.

Переврал безбожно, да ведь у них вся семья физдюки!

Брат с Верховным очень жестко поговорил, кстати. Потом мне буквально весь разговор передал. Мы же помирились, дело прошлое, сам понимаешь…

– Уж как он, Верховный, меня не называл, – говорил Иван.

– И козлиной и жабой помойной и сосярой, – говорил он.

– А я жестко так… – говорил он.

– Молчу да гляжу ему в глаза! – говорил он.

– И изредка так… – говорил он.

– Словно издеваюсь… – говорил он.

– «Да, товарищ Сталин, так точно, товарищ Сталин, жаба я, терпила долбанный» – говорил он.

В общем, Ванька всю войну прошел. Лейтехой. Не в Ташкенте каком-нибудь, как про нас любят рассказывать. На самой передовой! В специальной бригаде КНВД по прикрытию отхода для дезертировавших частей. Не путать с заградотрядами! Те были у русских, «богоносцев» сраных. Мне Ванька, когда после войны в Берлине встретились, и по рюмке опрокинули, так и сказал по секрету.

– Ты, Леня, знай, – сказал он мне.

– Войну выиграла горстка чеченских храбрецов, – сказал он.

– Да наш, еврейский батальон… – сказал он.

И мля буду, так оно и было. Потому что, сколько я в Северлаге не крепил тыл, только блядь русские дебилы лес валили. А ведь в это время за них воевал кто-то! Охо-хонюшки… Ну, да чего там. Прошла весна, настало лето, спасибо партии за это. Минули грозовые 40—ее. Тут и оттепель! Кстати, много и плохого она принесла! При Сталине, хоть он был и чмо, в каждой семье была домработница. Тупая, покорная дебилка откуда-нибудь из колхоза. Ты ее в дом берешь, как родной – платьишко старое, сундук – спать, за щеку на ночь… Короче по-людски! А трепыхнется, ты ее обратно в колхоз! Они, овцы, как это слышали, на колени падали, готовы были в ухо брать, лишь бы не в колхоз обратно. В ухо кстати не больно, я же рассказывал про матроса Железняка?

Помню, у нас семья соседская была – настоящие патриции! Не фальшивые, как пузаны эти при Романовых, держиморды в позолоте. Патриции духа! Советские Платоны! Фамилия их была… Канторы были их фамилия! Люди культурные. Ноты в доме стояли, гравюры, офорты. Почему-то на обратной стороне была надпись «Имение семьи Бестужев-Рюмин…», но сосед, – пожилой профессор советской антропологии, которая от обычной отличается как писюн 10—летки и член товарища Железняка – нам объяснил, что это прикол такой.

Аристократическая была семья, домработница даже фартук носила… Тоже шуганая была.