Воды любви (сборник)

– За себя возьмёшь ты, девицу-красу, – читал он.

Сопел, засыпая, мальчишка. Лаяли на улице бродячие собаки. Шумели, дребезжа, старые троллейбусы. Лоринков читал:

– Спит пятиэтажка, в окнах ни огня…

– Будет тебе страшно, в жизни без меня, – читал он.

Засыпал не видный с неба из-за разбитых фонарей и пропавшего уличного освещения Кишинев. Переливалась где-то огнями пьяная, сытая, набухшая деньгами и кровью Москва. Рос во сне мальчишка. Поднимали весенние воды ручьев хрупкие льды. Наливался гневом Лоринков. Вспоминал Москву. Вспоминал подходы, подъезды, и направления. Придет день ярости и возмездия, знал он. И очередная Великая Блудница падет, как и многие другие до нее. И на разрушенных остатках Кремля варвары станут пасти свой скот, а московские евреи с лицами римских патрициев – с ненавистью думал неисправимый антисемит Лоринков, – мыть ноги дочерям и сыновьям новых варваров.

Гладил сына по голове. Читал.

– Из леса выходит серенький волчок,

– На стене выводит свастики значок, – читал он.

–… дети безработных, конченных совков

– Сколько рот пехотных, танковых полков… – читал он.

В рассветах и закатах чудились ему всполохи последнего боя, из которого спасся он в Москве, а потом, – чудом, – добирался железной дорогой восемнадцать суток до дома. Туда, где уже и ждать забыли, и где дети поначалу дичились незнакомого мужика с щетиной и руками в шрамах. Лоринков прикрывал разметавшегося во сне сына, поправлял одеяло. Читал ему.

– Твой отец писатель, этот город твой.

– Звон хрустальной ночи, бродит над Москвой, – читал он.

– Кровь на тротуары просится давно

– Ну, где ваши бары? Театры, казино? – читал он.

– Все телегерои, баловни Москвы

– Всех вниз головою в вонючие рвы

– Кто вписался в рынок, кто звезда попсы

– Всех примет суглинок, средней полосы… – читал он.

Подходил к окну, глядел в сереющее перед рассветом небо. Спрашивал:

–… что ж ты, командир? Для кого ты создал

– Свой огромный мир? Грацию оленей,

– Джунгли, полюса, Женские колени,

– Мачты, паруса? Сомкнутые веки,

– Выси, облака, воды, броды, реки,

– Годы и века? – спрашивал он.

– Где он тот, что вроде, умер и воскрес,

– Из леса выходит, или входит в лес? * – читал он.

Оглядывался. Закрывал дверь в детскую, стараясь не шуметь. Одевался, и выходил из дома.

Входил, – словно воскресший, – в лес.

* Лоринков читает сыну стихотворение В. О. Емелина «Колыбельная бедных» и, – видимо, думая о чем-то своем, – произносит слова «писатель» и «театры» вместо авторских «рабочий» и «бары».

Ванькя

– Ванькя, а Ванькя, – крикнула бабка.

– Надысь, Ванькя, скалдобисся, – сказала она.

– Почепись от мурашей якись нахлюст, Ванькя, – сказала бабка.

– Дык от супони да на грозушку, – сказала она.

После этого бабке Акулине, учительнице русского языка на пенсии, надоело разговаривать, как трахнутой поленом об голову идиотке, и она перешла на нормальный русский.

– Внучок, Ванькя, – сказала она.

– Хватит уже сестру двоюродную трахать, – сказала она. – Танькя и так уже третий год в подоле несет.

– Нечего в нее своим хером немытым совать, – сказала она.

– Грех, – сказала она.

Ванькя потупился. Рослый, молодой парень семнадцати лет от роду, он лишь начинал ощущать себя личностью и мужчиной. Утренние поллюции, радостный, свежий секс с запыхавшейся Танькя, что прибегала к нему тайком на сеновал, крепкие, сочные ее уста… Все это было в новинку Ванькя, только открывавшему для себя первую любовь, первую плоть, первые сисечки возлюбленной своей, твердые и большие, словно те ведра, которые Танькя ставила под коровушку Акулинку. Коровушку-то Ванькя тоже смолоду оприходовал, – ну, когда еще не открыл для себя радостной, молодой плоти Танькя, – и приходовал ее все прошлое лето. Свежей травой пахла Акулинькя, косила радостным, чудным, неземным глазом назад, туда, где старался молодой Ванькя, переступала с ноги на ногу, мычала жалобно о чем-то своем, коровьем… Так прошло лето, а потом из соседней деревни пришла Танькя, сестра Ванькя двоюродная. Папка у Танькя был мент на пенсии, он пил много водки и это ему так понравилось, что он купил самогоноваренный аппарат и переехал с ним в деревню. Жену и детишек бросил. Взял с собой одну только Танькя. Он ее трахал, а она его обшивала да кормила, а когда пришел черед папани лечь в землю – Чубайс отключил электричество, и короткое замыкание дернуло тятю прям во время варки самогонки, – Танькя его и схоронила. Погоревала, дала всей деревне, чтоб, как водится, с почестями отпустили, да и пошла в соседнюю деревню, к бабке двоюродной Акулине. Та была баба зажиточная, коровушку имела, и тоже Акулиной звала, чтоб, значит, меньше запоминать надо было. Там-то, у бабки Акулины, Танькя и повстречала Ванькя. Стоял он горделиво, словно столб телеграфный, да перекатывал яйца в кармане штанов рваных, словно суровый мужик – желваки. Танькя, чувствуя, как ноги слабеют, встала у калиточки, зарделась смущенно, вспыхивая изредка особливо ярко, словно алая заря в проводах электропередач затерялась…

– Привет, я Танькя, – сказала Танькя Ванькя.

– А я Ванькя, – сказал Ванькя Танькя.

– Чего делаешь? – сказала Танькя.