Воды любви (сборник)

Вот, как я, например. В склеп. Так что я продолжил читать и пить вино даже и после того, как понял, что кто-то пытается достучаться до меня азбукой Морзе. Я не то, чтобы бесчувственный. Просто у меня не было ни малейшего желания спасти кого-то, чтобы раскрыть свое месторасположение и потерять последний приют. Так сказать, тихую гавань. В нашу гавань заходили корабли и все такое, ну, как поет известный детский писатель Успенский и его супруга, холеная женщина с породистым лицом в телепередаче про песни. Я видел их фото в «Экспресс-газете», которую почитываю тайком. На нее подписан священник, который выбрасывает номер на помойку, чтобы никто его с этой газетой в руках не увидел.

Я подумал об этом, развеселился и тихонько запел.

Это была песня не про гавань, но какая разница. Это, если честно, вообще была единственная песня, которую я знаю. Ее пел нам с братом отец, когда возвращался из командировок сроком в год, а то и два. Он сажал нас на себя – отец всегда был огромным просто, не то, что мы, заморыши, – и пел, глядя куда-то вдаль. И каждый раз, когда я пою сейчас эту песню, я пою ее с ним. Так что это мы оба затянули ее тогда, в склепе:

– Эх, дороги, – пели мы.

– Пыль да туман, – пели мы.

– Холода, тревоги, – пели мы.

– Да степной бурьян, – вдруг донеслось до меня отчетливо.

От неожиданности я даже чуть с постамента для гроба не упал. Чтобы хоть кто-то в Молдавии знал эту песню?! Ну, уж нет. Я, на всякий случай, пропел еще пару строчек.

– Твой дружок в бурьяне не живой лежит? – спел я.

– А дорога дольше мчится, пылится, клубится, – пропел кто-то.

Делать нечего, понял я, придется искать.

По узкому ходу, выложенному кирпичом же, прошел несколько метров влево, и забрался в другой склеп. Да, между ними много ходов, как будто строители рассчитывали, что покойные будут наносить визиты друг другу. Хотя, в каком-то смысле, так оно и получилось. Стук становился все ближе. Проплутав еще минут десять, я, наконец, нашел его источник. Стучали из старой, дышащей на ладан – если бы конечно она Умела дышать – кладки 17 века, которая разграничивала какую-то пустую яму, наверняка, бывший склеп, со свежими захоронениями. 17 век! Раритет! Но делать было нечего, так что я ударил камень несколько раз ногой и он буквально осыпался. Песчаник…

В прореху в кладку посыпался свежий – влажный, не слежавшийся, – песок, а стук стал совсем громким. Так что мои предположения оправдались. Я разбил кладку еще в нескольких местах, разгреб песок и увидел новый гроб. Из которого и доносился стук. Я тоже по нему стукнул, и сказал.

– Потерпите минуточку, – сказал я.

– Мне придется сходить за инструментами, – сказал я.

– Конечно, конечно, – сказал мне гроб.

– Я подожду, – сказал он.

Голос был, хоть и приглушенный досками, но милый и, совершенно очевидно, девичий. Ну, хоть что-то, подумал я, возвращаясь с молотком и долотом, которые украл у строителей часовенки – Армянской кладбище покрывается зданиями культа у нас на глазах, – после чего приступил к вскрытию. Которое превзошло все мои ожидания. Ведь в гробу лежала прекрасная молодая девушка с белом подвенечном платье. Которая сказала мне:

– Очень приятно, Лена, – сказала она.

После чего осмотрела себя, наконец, полностью и сказала:

– Боже, какой ужасный фасон, – сказала она.

– Это свадебное платье, – сказал я.

– В нем хоронят незамужних девушек, – сказал я.

– Да я знаю, – сказала она.

– Ты на длину юбки взгляни! – сказала она.

– Откуда ты знаешь песню про Забайкалье? – спросил я.

– У меня в детстве был песенник, – сказала она.

– Сто песен у костра, – сказала она.

– На передней Стенькая Разин, обнявшись сидит с княжной, – пропела она.

– Ну, и все такое, – сказала она.

Я помог ей выбраться из гроба. Она отряхнула от песка платье – хоть оно ей не нравилось, но ведь другого-то у нее и не было, – и внимательно оглядела меня.

– Что ты здесь делаешь? – сказала она.

– Живу, – сказал я.

– Что это у тебя, – сказала она, и я заметил, что все это время таскал Плутарха с собой.

– Я слышала шелест страниц, – сказала она.

– Потому и стала стучать, – сказала она.

– Плутарх, – сказал я, втайне надеясь, что это произведет на нее впечатление.

– Мда… – сказала она.

– «Экспресс-газета» античного мира, – сказала она.

– Тебе-то откуда знать?! – сказал я.

– У меня десять по истории, – сказала она.

– А у меня по «Истории румын», – сказал я.

– Считай, не знаешь ты никакой истории, – сказала она.

– Ты что, русская? – сказал я.

– Нет, цыганка, – сказала она.

– Мохнатый хмель на душистый хмель, – сказала она.

– А цыганская дочь, на любимом прочь, – сказала она.

– Дай позолочу ручку, – сказала она.

– Ну и тому подобная фигня, – сказала она.

Только тут я понял, кого она мне напоминает замашками.

Вылитый Никита Михалков!

…после того, как я покормил Лену и мы легли, – я на раскладушку на полу, а она на софу – вернее, на пуфики от нее, – девушка рассказала мне свою историю. Все было, как в рассказе про Ромео и Джульету.

– С поправкой на местный колорит, конечно, – сказала она.