Читаем Воды слонам! полностью

Воды слонам!

В пять часов в конце вестибюля появляется тощая сиделка с лошадиным лицом.

– Мистер Янковский, обедать будете? – спрашивает она, снимая кресло-каталку с тормозов и разворачивая на сто восемьдесят градусов.

– Гррррм, – недовольно рычу я, ведь она даже не дождалась моего ответа.

Когда мы въезжаем в столовую, она везет меня к моему обычному месту.

– Постойте-ка, – говорю я, – я не хочу сегодня здесь сидеть.

– Не волнуйтесь, мистер Янковский, – отвечает она. – Наверняка мистер Макгинти вас простил.

– Да, но я его не простил. Лучше я сяду вон там, – говорю я, указывая на другой стол.

– Но там никто не сидит.

– Вот и отлично.

– Ох, мистер Янковский. Почему бы вам…

– Да отвезите же меня, куда я прошу, черт возьми!

Кресло останавливается, за моей спиной воцаряется молчание, и миг спустя мы вновь начинаем двигаться. Сиделка подвозит меня к столу, на который я указал, и уходит. Когда она возвращается, чтобы швырнуть передо мной тарелку, губы у нее чопорно поджаты.

Когда сидишь за столом в одиночку, хуже всего то, что приходится выслушивать разговоры за соседними столиками. Я не подслушиваю. Я просто ничего не могу с собой поделать. Большинство говорят о цирке, оно и ладно. Не ладно то, что старый хрыч Макгинти сидит за моим столом, с моими подружками и держится царственно, словно король Артур. Но и это еще не все – похоже, он сказал кому-то в цирке, что носил воду для слонов, и ему отвели место рядом с манежем. Уму непостижимо! И вот он сидит и болтает без умолку о том, как все были к нему внимательны, а Хейзл, Дорис и Норма смотрят на него с открытыми ртами.

Я больше не в силах этого терпеть. Взглянув на тарелку, я обнаруживаю там нечто тушеное в бледной подливке, а на десерт – желе, все в оспинках.

– Сиделка! – рычу я. – Эй, сиделка!

Одна из них смотрит в мою сторону и встречается со мной глазами. Поняв, что я не при смерти, она особо не торопится.

– Слушаю вас, мистер Янковский!

– Можете принести мне человеческой еды?

– Чего, простите?

– Человеческой еды. Ну, знаете, того, что едят нормальные люди.

– Ох, мистер Янковский…

– Девушка, оставьте вы эти «Ох, мистер Янковский». Это еда для младенцев, а мне уже давно не пять лет. Мне девяносто. Или девяносто три.

– Почему это для младенцев?

– А потому. Вы только взгляните, это же размазня какая– то, – отвечаю я, тыча вилкой в кучку, сдобренную подливкой. Кучка обваливается и превращается в месиво, а на вилке остается только подливка. – И вы называете это едой? Я хочу что-нибудь, что можно было бы пожевать. Что-нибудь хрустящее. А это, позвольте узнать, что такое? – вопрошаю я, тыча в красный комок желе. Он отчаянно дрожит, словно женская грудь.

– Это салат.

– Салат?! Покажите-ка мне, где здесь овощи. Что-то я не вижу овощей.

– Это фруктовый салат, – отвечает она, не теряя невозмутимости, но чуть повысив голос.

– Что-то я не вижу фруктов.

– А я вижу, к вашему сведению, – говорит она и указывает на одну из оспин. – Вот. И вот. Вот кусочек банана. А вот виноград. Почему бы вам не попробовать?

– А почему бы вам не попробовать?

Она скрещивает руки на груди. Ага, похоже, наша классная дама вышла из себя.

– Это пища предназначена специально для здешних обитателей. Ее разрабатывали диетологи, специализирующиеся на геронтологии…

– Но я этого не хочу. Хочу настоящей еды.

Мертвая тишина. Я оглядываюсь по сторонам. Все взоры прикованы ко мне.

– А что? – громко говорю я. – Неужто я хочу слишком многого? Неужто больше никто не скучает по настоящей еде? Да разве вам может нравиться эта… эта… кашка? – Я кладу руку на край тарелки и отталкиваю ее от себя.

Совсем легонько.

Честное слово.

Тарелка летит через весь стол и падает на пол.

Вызывают доктора Рашид. Она присаживается на край моей постели и задает вопросы, на которые я стараюсь отвечать вежливо. Но я так не люблю, когда со мной обращаются как с последним идиотом, что, боюсь, веду себя несколько раздражительно.

Полчаса спустя она просит сиделку выйти с ней в коридор. Я пытаюсь расслышать, о чем они говорят, но мои старые уши, хоть и достигли поистине непристойных размеров, не улавливают ничего, кроме отдельных обрывков: «тяжелая, тяжелая депрессия…» и «проявляющая себя в агрессии, что нередко бывает у пациентов пожилого возраста…».

– Послушайте, я же не глухой! – кричу я из постели. – Только старый.

Доктор Рашид бросает на меня недоуменный взгляд и берет сиделку под локоток. Они удаляются по вестибюлю, и я перестаю их слышать.

Вечером в моем бумажном стаканчике появляется новая таблетка. Я замечаю ее, только высыпав все содержимое стаканчика на ладонь.

– А это еще что такое? – интересуюсь я, разглядывая ее со всех сторон, а потом переворачиваю и смотрю, что у нее на обороте.

– Где? – спрашивает сиделка.

– Вот, – я тычу в непонятно откуда взявшуюся таблетку. – Вот эта, справа. Такой раньше не было.

– Это «Элавил».

– А от чего она?

– Чтобы вы лучше себя чувствовали.

– От чего она? – повторяю я.

Она не говорит. Я смотрю на нее в упор.

– От депрессии, – наконец отвечает она.