Военная фортуна

— Это доставило мне удовольствие, — сказал он, когда Стивен закончил. — Они были государственными чиновниками, а я ненавижу государственных чиновников.

— Всех государственных чиновников?

— Всех американских государственных чиновников.

— Вы удивляете меня.

— Вы бы не удивлялись, будь уроженцем этой страны, коренным уроженцем. Вот письмо для вас, его принесли после того, как вы ушли утром.

Стивен увидел стремительный почерк Дианы, и положил записку в карман. Если бы это можно было также легко выбросить из головы, стало бы легче, однако он очень хорошо знал, что потребуется немного покоя перед тем, как привести мысли в порядок и решить много проблем и очевидных противоречий. К счастью, индеец, казалось, был настроен поговорить.

— Почему вы говорите мне «уф»? — спросил он.

— Я полагал, что это обычное приветствие на языке вашей нации — как написано у многих французских и английских авторов, гуроны говорят «уф» бледнолицым. Но если я ошибаюсь, сэр, то прошу прощения: мною подразумевалась вежливость, хотя, возможно, и неуклюжая.

— У большинства гуронов, которых я знаю, есть все основания сказать «уф» бледнолицему: французу, англичанину или американцу. В языке, на котором я говорю, а должен сказать вам, сэр, что существует огромное количество языков, на которых говорят настоящие жители этого континента, «уф» выражает отвращение, ненависть, неприязнь. Я думал обидеться на это, но мне пришло в голову, что вы не хотели оскорбить, а потом я немного сочувствую — в конце концов, мы оба побеждены, оба — жертвы американцев.

— Доктор Чоут рассказывал мне кое-что о злополучных индейских войнах. Он, по крайней мере, очень настроен против них.

— Доктор Чоут? Да, есть немного хороших американцев, согласен. Мои дедушки, которые учились в Гарварде, в Индейском колледже, отзывались о мистере Адамсе как о превосходном человеке. Его мать была из племени шауни — из него же, как я могу добавить, и вождь Текумсе, который в настоящее время помогает вашим людям на канадской границе. А вот и доктор Чоут.

— Вы не видели доктора Мэтьюрина? — спросил Чоут. — Я ищу его.

— И я искал вас, коллега, — сказал Стивен из темноты каморки.

— У меня срочная цистотомия, [36]— сказал Чоут, — и поскольку мы говорили о ней за нашим воскресным ужином, я пришел, чтобы просить вашей помощи.

— Буду рад, — сказал Стивен. И возможно, в самом деле не было ничего более своевременного: чрезвычайно тонкая операция, но при этом та, которую он часто проводил. Интенсивная концентрация ума и тела, сопереживание спеленатому пациенту, слишком боящемуся ножа — все это полностью захватит его, дав то внутреннее спокойствие, при котором можно работать, не будучи связанным и задавленным своими проблемами и желаниями. Но впереди была еще ночь, ночь безделья, которую нельзя сбрасывать со счетов. И после того, как он сообщил доктору Чоуту о необходимости держать Морской Департамент подальше от Джека Обри, то попросил у него пинту лауданума.

— Лауданум? Сделайте одолжение, — сказал Чоут. — Вы найдете его в большой бочке в амбулатории. Что касается Морского Департамента, то я сделаю, что смогу, но у этих чиновников обширные полномочия в военное время. У меня были от них предписания, резкие, безапелляционные и авторитарные, если не сказать запугивающие.

Операция, выполненная на очень тучном и трусливом пациенте, оказалась намного сложнее, чем они ожидали. Наконец все было сделано, и мало того, что операция сама по себе прошла успешно, но существовала и реальная возможность, что пациент выживет.

Стивен вошел в комнату Джека, чтобы вымыть руки, и увидел его спящим на спине с раненной рукой поперек груди, все еще с маской физического страдания и морального шока на лице. По цвету оно мало отличался от землистой физиономии ослабевшего пациента, которого недавно укатили назад. Стивен знал, что только перемена ветра разбудит Джека. Умывшись, он взял из тайника бутылку виски и жадно выпил полстакана крепкой и жгучей жидкости. Алкоголь был запрещен в «Асклепии», но офицеры «Конститьюшн», особенно мистер Эванс, знали об этом, и пространство за книгами капитана Обри было заполнено ржаным виски, бурбоном и слабым, жутко кислым местным вином.

Он поставил виски обратно, уронил стакан — никакой реакции на строгом спящем лице — и ушел, неся собственную бутылку зеленую лауданума с надписью «Яд». У него была небольшая комната во внутреннем дворе, и он увидел, что лампа уже зажжена, а огонь пылает в камине. Лампа с зеленым абажуром освещала стол и разбросанные по нему бумаги, оставляя саму комнату в глубоком полумраке. Тут царил уют, настоящее воплощение уюта, и он почувствовал холод, отчаяние, чрезвычайное одиночество. Порывшись в кармане, он нашел записку Дианы, бросил ее на стол, поставил рядом зеленую бутылку, кинул пальто на кровать и сел на стул, развернутый наполовину к столу, наполовину к огню.