Военнопленные

Он заметно нервничал. Лицо сбросило благодушную маску. Из-под бровей зло поблескивали глаза.

— Вопросов нет. Всем все ясно? Всем понятно? Или вы стесняетесь? Тогда подавайте вопросы в письменном виде.

Из массы военнопленных по-прежнему не раздавалось ни звука. На полковника были устремлены сотни глаз, и выражали они разное: одни — злобу и неприкрытую ненависть, другие — ироническую усмешку. Не было лишь сочувствия. Молчание затянулось до того предела, когда надо было или бежать от него, или искать какой-то другой выход.

— Хорошо. Если возникнут вопросы, вы их можете передать фельдфебелю Морозу. Сейчас будет концерт.

Полковник, шагнув с помоста, сел на приготовленное в первом ряду место и застыл в напряженной позе.

Неся табуретки и инструменты, вышли шесть музыкантов. В «зале» облегченно зашумели, послышался придушенный смех, разговор вполголоса, кашель. Люди задвигались, переставляя табуретки. Замершая было толпа ожила.

Музыканты что-то играли скучное и тягучее, и народ уже потихоньку стал пробираться к выходу. Но скучная мелодия оборвалась, простучали жидкие хлопки, на помост вышел молодой парень.

— Я спою вам несколько песенок, — объявил он.

Концерт в общем проходил вяло и скучно, Люди не расходились единственно потому, что было решительно все равно, где находиться и что слушать. Но вот они насторожились, по «залу» как бы пробежал легкий ветерок. После оркестра зазвучал приятный мягкий баритон:

Вот письмо. Без гнева и печали
Я прочел порыв суровых строк.
Мы с тобой не правы были оба:
В жизни много есть еще дорог.
И когда ты встретишься с другими,
Вспомнишь дни, что быстро пронеслись,
Знаю я, мое ты вспомнишь имя,
Еще не поздно — оглянись!

Последняя строка утонула в легком шуме одобрения — солист красноречиво адресовал ее полковнику. Но песня еще не допета, в воздухе продолжал звучать задумчивый грустный голос:

Оглянись, и, может быть, светлее
Дни покажутся, что быстро пронеслись.
Вот последний поворот аллеи…

Певец устремил на полковника большие горящие глаза и крепко прижал к груди худые кисти рук, потом вдруг простер их к нему с нарочитой мольбой и с рыданиями в голосе пропел последнюю строку:

Еще не поздно — огляни-и-ись…

В бараке все загрохотало, заревело. От бурных аплодисментов и восторженных криков, казалось, крыша не выдержит, поднимется в воздух.

Полковник побагровел, злобно оглянулся на «зал» и быстро пошел к выходу.

В бараке же еще долго не стихали аплодисменты да соленые крепкие остроты.

Кто-то тронул меня за локоть. Я оглянулся и встретился с веселыми глазами Калитенко.

— Значит, наша агитация сильнее. За нами стоит сама жизнь, за ними — оч-чень сомнительная авантюра. И ничего у них, брат, не выйдет! — Калитенко рассмеялся, лукаво подмигнул большими темно-карими глазами: — Не выйдет!

В Оттобруне обо мне не забыли. Вскоре после Нового года за мной приехал Эрдман. В день его приезда в зоне меня не нашли: как обычно, я был в общем лагере. Увезли на другое утро чуть свет, не дав даже проститься с друзьями. Но неразлучного моего спутника — папку, запас продуктов и сигареты, которые не успел передать Гамолову, я прихватил с собой.

— Собачий сын! — набросился дежурный фельдфебель. — Из-за тебя вчера весь лагерь вверх дном поставили. Где был? Пикировал? К французишкам потянуло?

— Господин фельдфебель, — вмешался Эрдман, — нам пора. — Он постучал ногтем по стеклу часов.

— Знаю, знаю! Распишись. Забирай эту дрянь. Я бы ему все кости переломал. На моем дежурстве…

Фельдфебель все же не отказал себе в удовольствии: подлетев ко мне, ткнул кулаком под ребра, войдя в раж, отскочил на шаг и снова размахнулся.

В эту минуту Эрдман схватил меня за шиворот и вытолкнул за дверь.

— Пошли быстро, ты, лодырь!

Отойдя несколько шагов, Эрдман сказал запыхавшись:

— Не спешите. Черт с ним, успеем, еще двадцать пять минут до поезда. Дубье! Солдафоны!

И хотя я искренне был рад, что моим конвоиром оказался именно Эрдман, а не кто-нибудь другой, я все же не удержался и съязвил:

— Да ведь вы тоже солдафон.

— А вы лучше помолчите. Не выбрось я вас за дверь, вы бы узнали кузькину мать. Солдафон, — передразнил он меня и замолчал до самой посадки в вагон.

— Послушайте, Эрдман, — обратился я к нему, когда поезд тронулся. — С вами можно разговаривать?

— Если о войне, то не надо. Вы, русские, кроме волны и политики, ничего не знаете. Давайте будем молчать. Нет ли закурить?

— Есть. Могу презентовать целую пачку. За спасенье.

— О, американские?! Вы богаче меня в сто раз. Такой табак я могу видеть только во сне да на черном рынке.

— А вы разве уже не получаете сигарет?

— Что? Три сигареты на сутки из дерьма, пропитанного никотином.

— Солома, пропущенная через лошадь, — вспомнил я где-то слышанную остроту.