Военные рассказы и очерки

Никита Егорыч Вершинин как раз накануне бегства Пеклеванова собрался в город. Разумеется, Вершинин ничего не знал о предполагаемом бегстве — Пеклеванова он видел как-то на митинге, когда еще город не был захвачен белыми, — и никак не предполагал Никита Егорыч, что пути их сойдутся!

А они сошлись.

Телега миновала высокую каменную церковь, стоящую на косогоре, откуда далеко видно жнивье побуревших уже по-осеннему полей, горы, тайгу, широкую темную реку с медлительным течением, туманное море.

— Пахать бы да пахать, — сквозь зубы сказал Вершинин, — боронить бы да боронить, сеять бы да сеять…

— А ты и паши, — проговорила Настасьюшка.

— Для кого?

Борона с покривившимися зубьями занимала большую часть телеги. Настасьюшка, жена Вершинина, придерживала борону. Всхлипывающие ребятишки бежали за телегой. Настасьюшка погрозила им, указывая на Вершинина, который, отвернувшись, улыбался совсем не грозно.

Навстречу от реки шли рыбаки с сетью и рыбой.

Тощий рыбак Кольша спросил:

— В кузню, Никита Егорыч?

— В кузню да в город, — дрогнувшим голосом объяснила Настасьюшка. — Ребятишки, гляди-ка, Кольша, орут!

— Ничего, через день — другой вернетесь.

— Да ведь война, Максимыч! В городе, сказывают, мериканцы, японцы, хранцузы эти…

— Война? У нас? — смеется Вершинин. — Откуда? В тайге да глухомани?

— Глухо-то, Никита Егорыч, глухо, — вставил приземистый рыбак Сумкин, — а вот даже мы на рыбалке, в селе-то пять ден не были, а слышим, будто наши сельские восстание подняли… Верно?

— Какое восстание? Престол справляли. Ну, стражники сначала к девкам лезли, а там начали у мужиков самогон требовать. — Их и стукнули. — Вершинин поправил шапку и строго прикрикнул на ребят: — Домой! — Не утерпев и потеряв строгость, он спрыгнул с телеги и расцеловал ребят.

И опять — село, огороды, домики, лавка; на крыльце лавочник Обаб, зевая, смотрит в небо и, покосясь на Вершинина, кивает ему. Старик Обаб вежлив.

Телега останавливается у кузницы. Пожелтевшая береза клонит свои ветви. Вершинин легко сбросил борону в тень березы.

— К весне готовишься, Никита Егорыч? — спросил кузнец.

— Кто осенью к весне не готов, тому весной готовиться поздно.

Вершинин прошел с женой за кузницу, на край поля. Задумчиво посмотрел, наклонился, взял горсть земли.

— Благодать, — говорит жена, тоже разминая землю.

— Благодать-то благодать, да дадут ли попахать? Не успели землю поделить, как новых хозяев надо веселить.

Настасьюшка вздохнула в ответ на его слова. Заговорил Никита Егорыч складно — значит, на душе у него слякоть.

Телега, уже без бороны, покинув кузницу, быстро катилась среди полей.

Путь от села до города далек: телегой — до реки, там — паромом, за паромом — тайгой, по красному песку, среди лиственниц и сосен, затем — морем, мимо мокрых голубоватых скал, затем — пролив, морская губа и, наконец, порт, город. Время осеннее, над морем туманы, грести трудно, дышать нелегко. Куда, казалось бы, спешить? Лучше, пожалуй, истопить печь да на полати.

Какие там полати! Спеши, спеши! Время тревожное, а улов хороший, рыба в цене. Ребятишкам и старикам надо запасти одежонку. На войне не столько окоп спасает, сколько новость. Хотя Вершинин и подсмеивается — война, мол, тайгу минует, но в душе он не уверен, что это так и случится.

Мужики уважают молчаливость и скрытность. Вершинин знает это. «Соболь всех зверей и молчаливей и пытливей, оттого и красив», — говаривает он. Поэтому он держит длинные речи лишь на сходках, а дома или с приятелями предпочитает отделываться короткими побасенками или поговорками, которые в большинстве придумывает сам.

Сказать по правде, молчание ему дается нелегко: он любознателен. У него водятся кое-какие книжки, большей частью но естествознанию: вулканы, грозы, землетрясения занимают его чрезвычайно. «Божескую силу ищешь?» — спросит его какой-нибудь грамотей, просматривая книжки, которые Никита Егорыч держит на божнице. Вершинин ответит уклончиво: «Бог-то он — ничего, да ему попы мешают». Когда он попадает в город, он непременно идет в синематограф, но интересуют его там не драмы, а видовые картины. «Красива земля, — скажет он, выходя из здания синематографа и с любовью глядя на жену. — А человек зол. С чего бы?»

Вершинин молод, ему совсем недавно исполнилось тридцать. Борода, высокий рост и некоторая сутулость старят его. Он знает об этом и недоволен: «Боюсь я старости — старики много брешут». Поэтому, наверное, он редко расспрашивает, несмотря на всю свою любознательность, стариков, а больше обращается к странникам, прохожим, бродягам, среди которых он известен как «жертвователь». Хозяйство его не богатое, да и не бедное: рыбачит, звероловит он усиленно. Пахал бы он тоже немало, но до 1917 года земли у него не было, а после февраля 1917 вроде бы и подойдешь к земле, а только она от тебя прочь.

— Ой, не рвись ты, Никита, к богатству: хлопоты, — скажет на его речь о земле какой-нибудь богатей вроде старика Обаба.

— Я к земле рвусь, — ответит Вершинин, — а не к богатству. Я землю исправить хочу. Попорчена она.

— Кем?

— Да вами.