Военный агент. Первая мировая в Париже

Французский коллега обещал, но тут же чуть не провалил всего дела. Лейтенант вернулся с драгоценной, запыленной от времени бутылкой тяжелого бургонского вина.

– Как после полуночи пить подобное вино! – воскликнул француз. – Нет, это святотатство! Уже поздно, нам надо ехать домой.

Не помню, ущипнул ли я «союзника» или просто так на него взглянул, что он сдался, глотнул, поморщившись, вина и завел желанную для меня беседу. Норвежцы, несмотря на препирательство рыболовов трески, не видели в России своего врага, тем более что все помыслы их были направлены в ту пору к обороне против Швеции: они праздновали еще медовый месяц своего освобождения от ненавистной для них унии с этой страной.

– Наша армия слабее шведской, – говорили мне не раз норвежские генштабисты, – но разве шведы могут с нами сравниться и по стрельбе, и по яростному штыковому удару нашей пехоты.

Франция представляла для лейтенанта вторую родину, и потому он подробно излагал нам принципы обороны Трондьема, Бергена.

– А дальше к северу у нас никаких укреплений больше нет, но мы, – объяснял он, – организовали надежную местную оборону, возложив ее на местное население, которое прекрасно освоило стрельбу из пулемета (пулеметы считались тогда еще новинкой на вооружении европейских армий).

– Да какое же там может быть население? – изумлялся француз.

– Неужели же вы не знаете лапландцев, – обиделся наш хозяин. – Они ведь идеальные стрелки.

– Нет, нет, – волновался мой коллега. – Никогда вы меня не уверите, что лапландцы способны стрелять из пулеметов!

Французы, как и немцы, часто грешат тем, что недооценивают ни своих врагов, ни своих друзей, особенно в военном деле.

– Скажите, – задал мне вопрос в мировую войну будущий маршал Петэн, в армию которого временно входила наша русская бригада. – Неужели ваши солдаты выучились стрелять из нашей винтовки Лебеля?

Этот высокомерный генерал принимал нас тоже почти за лапландцев.

– Наша трехлинейная винтовка сложнее и лучше вашей, – ответил я тогда Петэну.

Вопросы осведомления о норвежской армии проще всего разрешали англичане. Норвегия жила на английском угле, и уже в силу этого мой только что назначенный английский коллега чувствовал себя в этой стране, как у себя дома.

Мы встретились с ним на зимних маневрах под самой столицей в присутствии короля. Для представителей великих держав маневры казались, правда, легкой забавой, так как из-за милиционного характера норвежской армии генеральный штаб мог вывести на них только один сводный батальон с парой батарей. Для меня, конечно, представляли интерес лыжники, которые в русской армии существовали только в пехотных охотничьих командах.

Военных атташе поместили в жарко натопленной уютной даче, хорошо кормили, а с утра подавали к крыльцу верховых лошадей и предлагали ехать следить за ходом маневров. Случайно я оказался старшим в чине среди собравшихся военных атташе – дуайеном, и как только мы сели на коней, мой английский коллега обратился ко мне с дружеской просьбой:

– Послушайте, дорогой полковник, что мы станем делать в этакую снежную пургу? Нам ведь надо только встретить Конунген, как они здесь называют своего короля. Вот вы и скажите, что мы хотим его разыскать, а после этого вернуться сюда и устроить хороший бридж. Германский коллега – отличный партнер.

– Но, милый майор, – ответил я, – нам все же придется представить своему начальству какой-нибудь отчет об этих маневрах.

– Я это уже предвидел, – убеждал меня мой хладнокровный коллега, – и заранее предложил норвежскому штабу составить для меня обстоятельный доклад. Я с удовольствием дам вам его переписать.

Английское посольство в Христиании, как, впрочем, и на всем земном шаре, умело всегда лучше всех устроиться, располагая собственной виллой с обширным садом, тогда как канцелярию германской миссии было уже трудно разыскать. Русская же миссия существовала в полном смысле этого слова на средства своего посланника, богатейшего бессарабского помещика Крупенского. Мои редкие наезды в Христианию доставляли ему истинную радость, так как давали лишний предлог затмить всех коллег своим подчас слишком подчеркнутым восточным хлебосольством.

Служебные обязанности русского посланника не были обременительны: интересы России в Норвегии исчерпывались в ту пору соблюдением рыболовной конвенции. Она нарушалась, правда, из года в год предприимчивыми норвежскими рыболовами трески и охранялась ввиду этого русскими вооруженными канонерками.

В противоположность двум другим моим посланникам, людям отменно воспитанным и боявшимся собственной тени, Крупенский со свойственной этой семье южной экспансивностью обращался не только со своим единственным секретарем, но и с норвежскими чиновниками, как с собственными крепостными.

– Il est terrible votre ministre! – жаловались мне норвежцы. –  Il vient au ministre – cravache la main![5]