Военный мундир, мундир академический и ночная рубашка

Овладев Марианой – в сущности, он изнасиловал её, словно какой-нибудь апаш, – Бруно принялся раздевать её: не торопясь, не жалея времени, он снимал с королевы одну часть туалета за другой, медлил, задерживался – и наконец добился своего. Мариана воспламенилась и вздрогнула от неведомого прежде ощущения. Тогда, на рассвете их первого дня, впервые прикоснувшись к этому телу, созданному, казалось, кистью Рубенса, Бруно, любовник по профессии и по призванию, увел Мариану от торопливой обыденности к утончённой любовной игре, к разнообразию и полной свободе, которая прежде казалась ей предосудительной и запретной; показал ей, чем может стать умелый поцелуй и искусное прикосновение. И вот она предстала перед ним совсем обнажённой – он увидел её огромные прозрачные глаза, её высокую грудь, её крутые бедра – круп кобылицы, с которой не совладал прославленный наездник Алберто…

Мариана была несведуща, но старательна. Она ответила Бруно мгновенно и бурно – казалось, началось извержение спавшего вулкана: в поднебесье взметнулось пламя, по склону потоком хлынула горячая лава. Убогий чердачок на шестом этаже наполнялся вздохами любви и всей музыкой страсти, запахами удовлетворённой и про­должающей жаждать плоти, женского тела, мужского пота. Его озарял свет, вспыхнувший в глазах Марианы – от слёз они казались ещё больше. Так началась эта вакханалия, длившаяся три месяца.

Три месяца Мариана стремилась наверстать упущенные годы. Три месяца она отдавала себя без остатка: ей ничего теперь было не надо, кроме этой мансарды, кроме этого баиянского мальчишки-поэта – должно быть, сам «Bon Dieu de France»[30] послал его, избрав своим орудием по-родственному щедрую Силвию. Мариана осыпала его подарками, ловила каждое его слово, каждое четверостишие. Она была заласкана, залюблена, зацелована – каждая ночь приносила с собой новые откровения, новые ощущения, новый вкус. Говорили они только по-французски: на этом языке непристойностей нет. Бруно читал ей эротические стихи Бодлера, Верлена, Рембо, Аполлинера и тут же иллюстрировал смелые поэтические образы. Мариана заучивала эти строки наизусть и, вспомнив уроки французского в коллеже при монастыре Des Oiseaux, повторяла их. Как прекрасно было засыпать в объятиях Бруно и просыпаться от умелых прикосновений его пальцев и губ.

Жиголо и бальзаковская дама, авантюрист и вакхан­ка, непреодолимая тяга и непобедимое желание, зов и страсть, голод и жажда. Не довольствуясь чужими стихами, Бруно сочинил для Марианы венок сонетов, каждый из которых воспевал какую-либо часть ее божественного тела. В рифмованных строчках легкомысленных стихов он рассказывал о том, как на бульваре Сен-Мишель любили друг друга Франсуа Вийон из Баии и Мария Медичи из Сан-Пауло.

III

Но роман этот не сводился только к радостям взаимного обладания. Любовь их укреплялась и углублялась в нескончаемых беседах на набережной Сены, за столиком бистро в Сен-Жермен, на скамейке Люксембургского сада. «Этот сад – твой дворец», – говорил Бруно. Мариана поведала ему все свои радости и печали, пересказала всю свою жизнь – и детские мечты в монастырском коллеже, и первый бал, и то, как она, разборчивая невеста, наследница миллионного состояния, отвергала женихов. Рассказала и про встречу с Алберто, про безмерную любовь, замужество, кругосветное свадебное путешествие, медовый месяц, продолжавшийся четыре года, а потом – охлаждение, безразличие, мечты о ребенке, отдельные спальни, Алберто, лихорадочно зарабатывавший деньги, разрывавшийся между Сантосом и Сан-Пауло. Бруно узнал про то, как она в конце концов отчаялась и решила уйти от мужа, тем более что детей у них не было, и о том, как перед окончательным шагом приехала в Париж. Здесь она нашла Антонио и своё счастье.

Счастье? Была ли она и вправду счастлива или только на миг потеряла голову в этом сладчайшем и порочном вихре? Не всё ли равно? Развод предрешён – теперь она уже не старалась понять, каково ей живётся без Алберто. Она предала его. Всё кончено.

Бруно слушал её с тем нежным участием, которое неизменно – даже в ранней юности – возникало у него, когда он говорил с женщиной, он подхватывал Мариану на руки, заговаривал о чём-нибудь другом, целовал её огромные прозрачные глаза, чтобы отвлечь возлюбленную от печальных дум.

– Ни у одной женщины на свете, моя королева, нет таких прекрасных глаз и таких бёдер.

Он говорил о картинах и канцонах, читал ей сочи­нённое экспромтом стихотворение, но Мариана любой разговор переводила на Алберто, отныне потерянного навсегда.

Однажды вечером, когда они взобрались наконец по крутой лестнице на шестой этаж, Бруно спросил:

– Чем ты так встревожена? Что с тобой?

Мариана достала из сумочки телеграмму:

– Прочти.

Алберто извещал, что в конце следующей недели прибудет во Францию: он не может больше выносить разлуку и дождаться окончания им самим установленно­го срока. Дела фирмы переданы братьям, теперь всё его время принадлежит Мариане. «Жить без тебя не могу», – прочёл Бруно на бланке телеграфной компании «Вестерн».