Военный слух

Я полз по чахлой траве, и мне казалось, что шума от меня — как от человека, бредущего по кучам сухих листьев. «Прошу, сделай так, чтоб они меня не услышали и не увидели, — молился я про себя. — Сделай так, чтобы всё прошло как надо. Сделай так, чтобы я их убил, всех-всех». Меня охватило чувство стыда, потому что я просил Бога помогать мне убивать. Мне было стыдно, но я всё равно молился. «Дай мне их убить, всех-всех. Всех хочу убить». До края поляны оставалось менее десяти ярдов, но мне казалось, что до него я никогда не доберусь. Он всё отступал и отступал, как мираж. Сердце моё громыхало, словно литавра в тоннеле. Я был уверен, что вьетконговцы вот-вот услышат его стук или моё дыхание.

Посреди мёртвой тишины выстрел из винтовки прогремел оглушительно громко. Пуля взметнула пыль в нескольких ярдах от моего лица, и я завертелся на животе словно краб. Кроу с Алленом уже перекатывались по земле, — пуля прошла прямо между ними, — они перекатывались в положение для стрельбы, а тем временем Лоунхилл, став на одно колено, выпустил длинную, от всей души, очередь в живую изгородь на том берегу. Один из вьетконговцев вскинул вверх руки и, казалось, оторвался на несколько дюймов от земли прежде чем рухнуть навзничь. Винтовка его закувыркалась в воздухе, как жезл мажоретки. Казалось, что какой-то невидимый гигант приподнял его и шмякнул о землю. Труп вьетконговца пропал из вида — скорее всего, пока я вставал на ноги, кто-то из товарищей утащил его в подлесок. Третий вьетконговец засел за храмом. Заметить, как он прятался, я не успел, но инстинктивно чувствовал, что он там. Лоунхилл стрелял по живой изгороди, Кроу палил из своего дробовика 12-го калибра, хотя разлёт дроби был чересчур большим, чтобы с такого расстояния можно было кого-нибудь убить. Я побежал к ним, понял, что надо всё же привести сюда остаток взвода, развернулся на месте, собираясь побежать обратно в лес, но упал, когда пули цепочкой легли в землю рядом со мной.

Едва успев подняться, я тут же снова упал, когда вьетконговец, засевший за храмом, опять открыл огонь, из автоматической винтовки Браунинга или пулемёта — из чего конкретно, я не разобрал. Лёжа в неглубокой ямке, я прижимался к земле, словно к любимой женщине. Вьетконговец открыл огонь из-за речной излучины, и получилось, что на полуострове, который подковой огибала река, мы вчетвером попали под перекрёстный огонь. Я предпринял ещё одну попытку добраться до края поляны, но стоило мне поднять голову и приготовиться бежать, как взметнувшаяся земля тут же ударила мне в лицо. Когда оказываешься под плотным огнём, то чувствуешь себя так, как будто задыхаешься; воздух вдруг становится смертельно опасным, как ядовитый газ, и кажется, что его молекулы становятся кусочками свинца, летящими со скоростью две тысячи миль в час. Над моей головой с визгом и шипением проносились пули, и я закричал — нет, завопил: «Аллен! Меня прижали. Дай им жару, чёрт возьми! Справа по фронту, за излучиной. Дай им жару, чёрт подери!» Три морпеха умудрялись шуметь как маленькая армия, громом гремел дробовик Кроу. Затем послышались невыразительные, глухие разрывы гранат — это Аллен открыл огонь из 40-мм гранатомёта.

Меня охватило какое-то жуткое спокойствие. Рассудок заработал с такой быстротой и ясностью, что я сам бы этому немало удивился, будь у меня время об этом поразмыслить. Я знал, что надо сделать. Взвод не мог наступать через глубокую и быструю речку, зато я мог обрушить на вьетконговцев испепеляющий огонь. И если он всех их и не поразит, то уничтожит хотя бы несколько человек, а остальных заставит оставить деревню. Но сначала мне надо было установить здесь пулемёт, чтобы подавить огонь противника, который вёлся из-за излучины реки, и ещё гранатомёт, чтобы выбить вражеского автоматчика, засевшего за бетонными стенами храма. И лишь тогда можно будет развернуть взвод для наступления, не подвергая его излишней опасности. Если не подавить огонь противника заранее, то все наши сгрудятся на этой полянке, и тогда многим из них несдобровать. И всё это следовало проделать очень быстро, пока вьетконговцы не успели прийти в себя и не открыли по нам меткий огонь. Весь план атаки молниеносно нарисовался у меня в голове за какие-то несколько секунд. Пока всё это происходило, тело само собой напряглось и, совершенно не завися от моих мыслей или желаний, приготовилось для стремительного броска в заросли. И вся эта мощная концентрация физической энергии внутри меня была порождена страхом. Оставаться же в той ямке мне можно было ещё лишь несколько секунд. Иначе потом вьетконговцы, прицелившись более тщательно, запросто смогут попасть в неподвижную цель, лежащую на незащищённой позиции — то есть в меня. Осознавая всю опасность, я понял, что мне надо уходить, преодолев свой страх перед ней. И тогда я понял, почему так опасен загнанный в угол зверь — он в ужасе, и его инстинкты, все до единого, направлены на одно: уничтожить то, что его пугает.