Военный слух

— При всём уважении, капеллан — столовая не место для разговоров о работе. Да и вообще — не хочу я о потерях говорить. Достало за сегодня.

— О работе, не о работе, но мне хочется надеяться, что эти ребята гибнут не из-за того, что какой-то офицер желает получить очередной чин.

— А я-то откуда знаю?

— Как это? — откуда вы знаете? Вы же видели это представление, что устроили сегодня для генерала!

— Так точно, сэр. Но в настоящий момент мне хотелось бы закончить приём пищи. Может, вам с Батей об этом поболтать? От меня-то вы чего хотите?

— Может, вы сможете объяснить, чем мы тут занимаемся. Вы были командиром взвода. Когда мы сюда приехали, нам говорили, что мы тут просто поохраняем аэродром и уедем обратно на Окинаву. А сейчас мы ввязались в войну надолго, и никто до сих пор не смог объяснить мне, что мы тут делаем. Я в тактике ничего не понимаю, но мне всё так представляется: мы отправляем людей на операцию, они убивают нескольких вьетконговцев, или вьетконговцы их убивают, а потом мы отходим, и вьетконговцы тут же возвращаются. И вот мы снова там, откуда начали. Вот как мне всё представляется. Я думаю, ребята наши гибнут тут зазря.

Я развёл руками. «Капеллан, что вы хотите от меня услышать? Может, вы и правы. Не знаю, я всего-то второй лейтенант. Вообще-то, эта война не очень-то тяжёлая. С конца апреля у нас было всего восемьдесят четыре потери, и лишь двенадцать из них убитыми. Чёрт возьми, на Второй мировой войне в таком подразделении как наше, понести восемьдесят четыре потери было делом пяти минут».

— О чём это вы? Сейчас ведь не Вторая мировая война.

— Я о том, что двенадцать убитых за два месяца — немного.

Лицо Райерсона покраснело, и голос его зазвучал пронзительно. «Это двенадцать порушенных семей. Двенадцать порушенных семей, лейтенант». Он ткнул в меня пальцем. «Двенадцать убитых — это очень много для родных тех погибших морпехов». Я ничего не ответил. Еда моя остывала на подносе. Несколько старших офицеров обернулись посмотреть, с чего это так разоряется капеллан.

— Мы с доктором говорим о людских страданиях — не о сводках, — сказал Райерсон, настаивая на своём. — Это нечто такое, о чём вы, субчики пехотные, похоже, забываете.

И тут я подумал о сержанте Салливане, и вспомнил, насколько глубоко его смерть тронула «пехотных субчиков» из роты «С».

— Ну, и молодцы вы, и ты, и доктор, — сказал я. — Реальные гуманисты. Вы что, думаете, мне по душе сегодня было этим заниматься? Ты думаешь, я от этого балдел хер знает как, небесный лоцман?

— Нет-нет, погодите, мистер…

— Э, Фил, — сказал Милсович. — Чего разбушевался, макаронник ты наш горячий? Капеллан ничего личного в виду не имел.

Я остыл, извинился перед Райерсоном и снова принялся за еду.

Выйдя из столовой, я отправился обратно за рабочий стол. Работалось с трудом. В палатке стояла духота, и мысли мои путались. Меня разозлило то, что капеллан говорил с чувством морального превосходства, однако его проповедь заронила сомнение в мою душу, сомнение по поводу этой войны. Во многом из того, что он наговорил, был толк: наши тактические операции действительно выглядели бесполезными, и определённой цели у них не было. Были и другие сомнения, вызванные сегодняшними событиями, которые выглядели как насмешка надо всем католическим богословием, которому доминиканцы и иезуиты обучали меня в своих проповедях в школе и колледже. Человеческое тело — храм Духа святого; человек создан по образу и подобию Божьему; к покойникам следует относиться уважительно. Хорошо, но четыре храма в том прицепе были основательно разрушены, и трудно было поверить, что Дух святой вообще в них пребывал когда-то. Что же до образа и подобия Бога, так они были в большей степени образом и подобием раздавленных собак, что валяются по обочинам автострад. И отнеслись мы к ним не очень уважительно, хоть и были они покойниками. Я по-прежнему верил в то дело, за которое мы, вроде бы, сражались, но что мы за люди и что это за армия, в которой устраивают выставки из безжалостно загубленных ею людей?

«Двенадцать разбитых семей» — эхом звучали в моих ушах слова капеллана. «Это двенадцать разбитых семей. Мы с доктором говорим о людских страданиях — не о сводках». Я снова подумал о Салливане. И он был учтён в сводках, так же, как и четверо солдат противника, убитых сегодня утром. Единственное различие состояло в том, что они были в разных колонках на табло полковника. Двенадцать разбитых семей. Я подумал о молодой вдове Салливана в Пенсильвании, и содрогнулся, как от озноба. Может, муж её погиб зазря, может, и нет. В любом случае, ей сейчас это было как-то без разницы.

Я ещё несколько часов отсидел за столом, выпил банку пива и лёг пораньше спать. Меня ждала поздняя вахта на дежурстве, и я знал, что после полуночи долго поспать не удастся. Тяжёлые орудия гремели всю ночь.

Глава одиннадцатая