Воевода

Стычка длилась всего три часа и принесла не так уж много жертв, однако бояре Василий Голицын и Андрей Телятевский, возглавившие войско после ранения Мстиславского, в панике приказали полкам отступить под покров густого леса. Отходили столь поспешно, что бросили трупы своих товарищей.

Говорят, что вечером Димитрий, объезжая поле сражения, плакал при виде убитых русских воинов. Во всяком случае, царевич не стремился развить достигнутый успех и вдогонку царскому войску не пошёл. А ещё через несколько дней он неожиданно снял осаду с Новгорода-Северского и ушёл со своей армией в неизвестном направлении.

Позднее лазутчики донесли, что в стане Димитрия вспыхнула ссора. Поляки потребовали за свои подвиги денежного вознаграждения, однако казна царевича, пополненная в Путивле, иссякла. По совету Мнишека Димитрий выплатил деньги лишь наиболее отличившейся роте, что вызвало ещё большее недовольство. Дело дошло до рукопашной. Димитрий, не выдержав оскорбления одного из гусар, пожелавшего царевичу скорее попасть на кол, ударил обидчика шпагой. Завязалась драка, с царевича содрали соболью шубу. На помощь ему подоспели казаки. Конфликт закончился без крови, однако многие из поляков покинули лагерь. Уехал и вдохновитель похода Юрий Мнишек, получивший, как говорили перебежчики, письмо от Льва Сапеги с грозным предупреждением не помогать Димитрию.

Потом стало известно, что царевич с жалкими остатками польских шляхтичей и двумя-тремя тысячами казаков ушёл в верный ему Путивль, а оттуда в Комарицкую волость, где мужики с восторгом встретили «доброго» царевича. Здесь войско Димитрия получило обильное продовольствие и снова стало пополняться за счёт прибытия новых казацких полков. Валом валили к нему и комарицкие крестьяне, вооружённые лишь топорами да вилами. Успокоившийся Димитрий стал называть себя царём, ещё не дождавшись коронования.

Так доносили лазутчики. А воеводы по-прежнему не спешили вывести царское войско из густых лесов...

Всегда деятельный и целеустремлённый, князь Пожарский топтался вокруг своего шалаша с самого утра в досадливой растерянности. Не помогло обычное обливание холодной водой и крепкое растирание. Стальные мышцы могучего тела князя требовали немедленного дела, а дела — не было. Дядька Надея поглядывал на воспитанника из-под косматых бровей с видимым сочувствием.

   — Ты бы прокатился, князюшка, на своём коньке, — наконец посоветовал он. — И коня бы размял, и, может, узнал чего.

Дмитрий направился к большой поляне, где в роскошном шатре оправлялся от ран главный воевода Мстиславский.

«Попрошусь снова в ертаул, — решил Дмитрий про себя. — Может, на разведку пошлют...»

За мелким заиндевелым березняком увидел большой костёр, вокруг которого, притоптывая, кружились в хороводе иностранные пехотинцы. Они пьяно орали какую-то гортанную, с переливом песню. Князь заметил поодаль вышагивающих по тропинке капитана Маржере и Конрада Буссова. Кивнув им, хотел было проехать мимо, но Маржере энергичным знаком попросил остановиться. Нехотя, поскольку не желал беседовать с Буссовом, князь всё же остановился, спешился и снял шишак. Приподняли в знак любезности свои шлемы с наушниками и иностранцы.

   — Ты, Дмитрий, как всегда, бодр и здоров, — сказал Маржере.

Князь с улыбкой взглянул на сутулившихся иностранцев, которые явно мёрзли, несмотря на то, что были укутаны, по крайней мере, в два, а то и в три меховых плаща.

Маржере понял его взгляд, но не вспылил, как обычно.

   — Очень у вас, русских, крепкая зима. Кто ж в такую пору воюет? Надо дома сидеть.

Пожарский не согласился:

   — Напротив, самая пора. Ведь сейчас по снегу в любое место можно проехать беспрепятственно и самый тяжёлый наряд провезти. А весной и осенью — распутица.

   — Так ведь замёрзнуть можно, — жалобно сказал Конрад ещё плотнее закутываясь. — У нас в Лифляндии морозы не меньше, но мы воевали только летом.

   — Войне не прикажешь, — снова улыбнулся князь.

И вдруг помрачнел, добавив:

   — Если, конечно₅ воевать, а не в лесу хороводы вокруг костра водить.

Маржере принял намёк на счёт своих воинов и на этот раз обиделся:

   — Что же, мы виноваты, что ваши генералы столь нерешительно действуют? Покрыли себя позором в первой же стычке. Вот я сейчас говорил Буссову: если бы царевич Угличский направил свою кавалерию и на наш левый фланг, когда царило смятение на правом, то мог опрокинуть всю армию. Разгрома бы не миновать!

Лицо Пожарского вспыхнуло, но природное чувство справедливости победило. Не поднимая глаз, он ответил:

   — Да, воевали плохо. Видать, отвыкли. Почитай, лет десять войны не было. Вот и растерялись. Я в рядах конницы главного полка находился, когда нам в тыл гусары прорвались. Мы и развернуться не успели. Если бы не стрельцы... А всадники полка правой руки и впрямь опозорились, побежали. И главное — от кого? От какого-то расстриги-пьяницы.

   — Да, мои бравые воины не побежали бы от каких-то польских гусар! — хвастливо заявил Конрад Буссов.

   — Ты веришь, что царевич — самозванец? — остро взглянув на Пожарского, ухмыльнулся в усы Маржере.